И все же даже в самых страшных кошмарах они не могли представить себе, не могли даже предположить, что главный виновник постигшего их страну бедствия — не природа, не плохо работающая система водоочистки, а вот этот седовласый великан, сидящий на расстоянии вытянутой руки от каждого из них и распинающийся в сочувственных речах на их родном языке! Или что двое из троих высокочтимых прелатов, также находившихся в этой комнате, стали верными подручными преступника.

Прежде Марчиано все же питал какие-то тайные надежды, что, когда ужас начал свое шествие и «Китайский протокол» Палестрины явился во всем своем кошмарном и немыслимо гнусном обличье, монсеньор Капицци или кардинал Матади, а может, и они оба опомнятся и приложат все свои силы и влияние, чтобы остановить госсекретаря. Но его иллюзии оказались вдребезги разбиты их письмами, направленными сегодня утром с курьерами лично Палестрине (Марчиано тоже предлагали подписать такое письмо, но он отказался), в которых они заявляли о полной поддержке его действий. Они руководствовались чисто рациональным подходом: Рим уже много лет предпринимал попытки сближения с Пекином, а китайское правительство все это время отвергало любые шаги и будет отвергать, пока власть останется в его руках. Для Палестрины позиция Пекина означала одно: у китайцев свободы вероисповедания нет и никогда не будет. И Палестрина сказал, что освободит несчастный народ. Цена для него ничего не значила — ведь каждый умерший обретет на небе мученический венец.

Судя по всему, Капицци и Матади всей душой согласились с его доводами. Тем более что для каждого из них главной целью жизни была папская тиара, и отворачиваться от человека, который может обеспечить ее обретение, было бы величайшей глупостью. И потому человеческие жизни стали для них лишь одним из орудий, которые могут пригодиться для достижения вожделенной цели. Но как бы ужасно ни было происходящее, впереди ждал еще больший кошмар, поскольку в их планы входило отравление еще трех озер.

— Прошу меня извинить…

Марчиано знал, что́ должно было последовать, его тошнило от невероятного лицемерия и ханжества разыгрываемой перед ним сцены, и он не мог больше этого выносить. Он резко поднялся.

Палестрина вскинул на него недовольный взгляд.

— Ваше преосвященство нездоровы?

Неподдельное изумление Палестрины послужило для Марчиано еще одним доказательством того, насколько глубоко первый министр папского двора погрузился в пучину безумия. Он играл свою роль настолько убедительно, что и сам безоговорочно верил каждому своему слову. В этот момент другой стороны его личности попросту не существовало. Происходило поистине чудо самогипноза.