Проклиная все фальшивые ады, с их генералами и ведьмами.

Я вижу черные волосы.

Радкин смотрит мне в глаза, мои глаза смотрят мимо него, и я вырываюсь и бегу вперед, через площадку, сбивая с ног Прентиса и Олдермана, падая на колени, плащ – у меня в руках, лицо – у меня в ладонях, волосы – в крови, а не в грязи, ответ получен, обещание сделано, а они оттаскивают меня, крича:

– Уберите его отсюда, мать вашу!

Радкин поднимает меня и уводит прочь. Нам навстречу попадается мужчина в халате и пижаме, он идет по площадке прямо на нас, сжимая в руках бутылку молока. У него на лбу написано «О-Т-Е-Ц», его глаза закрыты, чтобы не видеть этого кошмара, этой смерти. Он глядит на нас в упор, проходя мимо, а мы останавливаемся, мы смотрим, как он подходит все ближе и ближе, до тех пор пока бутылка не выпадает у него из рук на землю, которая убила его дочь, и начинает рыть твердую землю, ища выход, который он найдет лишь год спустя, мертвый, в той же пижаме, с разорвавшимся от горя сердцем, которое не заживет, не излечится, и это никогда не закончится.

Мое обещание, моя молитва; его ад.

Радкин наклоняет мою голову и толкает меня на заднее сиденье машины, Эллис оборачивается и что-то говорит мне, но я его не слышу.

Они меня увозят.

Они сажают меня в камеру, швыряют мне туда стопку чистой одежды и приносят завтрак.

– Собрание через десять минут, – говорит Радкин, садясь напротив меня. – Они хотят, чтобы ты тоже присутствовал.

– Почему?

– Они же ничего не знают, на хрен. Мы тебя прикрыли.

– Не стоило.

– Я знаю, Майк так и говорил.

– И что теперь?

Радкин наклоняется через стол, сжимает руки.

– Ее больше нет, понятно? Возвращайся к семье. Ты им нужен, а ей уже нет.

– Я вломился в дом к Эрику Холлу, избил его и угнал его машину.

– Я знаю.