— С тобой все в порядке?

Подняв руку к выключателю, он включил свет. Потухшие, покрасневшие глаза были полны неизбывной грусти. Длинные соломенные локоны разметались по спинке кресла, на которую он откинул голову.

— Какой ужасный день, — сказал Майкл.

У меня вдруг мелькнуло в голове, что, должно быть, он просидел в этом кресле без движения несколько часов подряд. Я всегда считал, что Майкл видел в себе нейтралиста. Он любил возиться с Нилом, он обожал физику. Я не сомневался, что он был влюблен в Джун. Во всем этом он принадлежал к высшему, более эфемерному миру, где простая чистота чувств вполне приемлема. Теперь же он против своей воли оказался втянутым в этот грубый, жестокий мир политики. Будучи еще одной душой, искалеченной любовью, я, конечно же, питал к Майклу огромную симпатию.

— Ты не хочешь разговаривать об этом? — спросил я.

Он покачал головой: нет. Весь день я размышлял над тем, насколько права была Джун, сказав мне, что Майкл чувствует себя преданным. Я не сомневался, что она будет уверять меня в полной непричастности себя и своего мужа к взрыву. Однако, перебирая в уме случайные ремарки Джун и пытаясь связать их логически, я увидел, что, как обычно, сказано было больше, чем мне показалось первоначально. Около полуночи Джун оставила Эдгара, который совещался с адвокатами, и отправилась к Майклу. Наверное, так было запланировано заранее. Они уже все предусмотрели. И в результате он ушел из лаборатории, где должен был бы работать в момент взрыва. Ни я, ни он не могли поверить в случайное совпадение. И вот теперь, стоя в его убогой квартире с голыми стенами, я пытался утешить его как мог.

— Послушай, я вот что хочу сказать. Ведь если подумать об этом, — я понизил голос, — то получится, что она защитила тебя, дружище. Она спасла тебя.

Он ударил себя ребром ладони по лбу и опять начал плакать. Физика, который пострадал при взрыве, звали Патрик Ланглуа. Он был родом из Квебека. Патрику не повезло. Ему ампутировали почти все пальцы на правой руке, за исключением указательного — жуткий рудимент, приросший к культе. Майкл, должно быть, неплохо знал его.

Из слов Люси я заключил, что Майкл разговаривал с Джун о любви, преданности и совместной жизни. И все же, рисуя себе их будущие отношения, я сомневался, что Джун интересуют такие вещи. Она просто искала себе какое-то пристанище, временное прибежище в царстве чистого чувства, покоя за пределами революционной доктрины. И часть Майкла, должно быть, приняла эти условия, даже с радостью. Тем более что это было его истинной обителью. Однако теперь он остался наедине с размышлениями о моральной стороне своих мотивов. В разговорах с Джун Майкл мог случайно обмолвиться, ненароком выдать какие-то секретные сведения, которые через членов «Одной сотни цветов» передали ловким коммандос, пронесшим в темноте пластиковую взрывчатку и детонаторы. А что, если бы Джун не смогла по какой-то причине дозвониться до него? Что, если бы он решил задержаться на работе? Ведь Майкл всегда наслаждался работой в те часы, когда огромная лаборатория пустела и целиком оставалась в его распоряжении. Ему не могли не прийти в голову мысли и об Эдгаре. Руководила ли последним идейная революционная необходимость, или он просто хотел отомстить любовнику жены? Я понимал, что в этой тяжелой истории было для Майкла хуже всего. То, что Джун знала. Знала и подчинилась воле Эдгара. Самым красноречивым, самым наглядным образом она продемонстрировала всем свою истинную преданность. Какие бы надежды в Майкле ни пробудила Джун, она не могла более явно показать, что предпочла ему Эдгара. Его предали.