— А долго вы там прожили, сэр?

— Десять лет.

— В Нью-Йорке?

— Да.

— У меня брат живет в Бруклине. А вы где жили, сэр?

— Слушай, я, по-твоему, намерен весь вечер здесь торчать? Побыстрее, а? У меня свидание.

— Бриллиантин, сэр?

— Нет, мусс. Ну-ка, пригладь вот здесь… Вот так: просто проведи другим концом расчески.

Гарри Фабиан встал, поправил галстук и придирчиво изучил себя с ног до головы. Это был маленький тщедушный человечек лет тридцати, чрезвычайно щуплый и узкоплечий. На тоненькой, как у ребенка, шейке сидела непомерно большая голова с копной тонких волос, уложенных, как у Джонни Вейсмюллера.[1] Его бледное широкоскулое лицо резко сужалось к подбородку, по форме напоминая клин. Он производил впечатление человека, который умеет ненавидеть. У него были разные глаза: левый, большой и водянистый, непрестанно мигал и блуждал, будучи не в силах сконцентрироваться на одном предмете, однако взгляд правого, того, что поменьше, был пронизывающим, сосредоточенным. Этот глаз был насыщенного голубого оттенка. Именно этим глазом он взирал на окружающий мир. Когда он хотел напугать, то просто закрывал левый глаз, сощуриваясь с таким усилием, что вся левая сторона его лица перекашивалась. Его носик был похож на воробьиный клюв, что в сочетании с запавшей верхней губой и выдававшейся вперед нижней челюстью придавало ему высокомерный и злобный вид — вид человека, который своего не упустит. Одевался он хорошо, даже слишком хорошо. В его подогнанном по фигуре костюме, тугом воротничке, галстуке, завязанном маленьким аккуратным узлом, словом, во всей его манере одеваться было что-то вызывающее. Казалось, все его тело излучало злорадство, олицетворяя победу над долгими годами беспросветной нищеты.

— Ну-ка, почисть хорошенько костюм, — сказал он, — ненавижу пыль. Кстати, что ты о нем думаешь? Я одно тебе скажу: одежда здесь стоит гроши. Взгляни на этот костюм. Сшит на заказ, и всего за девять фунтов. В Нью-Йорке за такой костюм мне пришлось бы выложить сотню долларов. Так сколько я тебе должен?

— Массаж, бритье, укладка — всего, значит, четыре шиллинга, сэр.

Гарри Фабиан шлепнул на стол пять шиллингов, да с таким видом, словно это были все двадцать.

Когда он ушел, один из помощников сказал:

— Не понимаю, отчего все янки так помешаны на массаже.

— Какой еще янки? — спросил цирюльник. — Он? Никакой он не американец.

— Нет? А что он там о себе говорил? Песни сочиняет?

— Да, такие же песни, как мой кот сочиняет по весне.

— А чем же он занимается?

Вместо ответа цирюльник написал на слегка запотевшем зеркале одну-единственную букву: «С».