Рахмон встал. Одернул куртку. Пригладил рыжую бороду, покрепче ухватил автомат обеими руками. Стало ясно: пора. Рахмон пошел первым. Долго стоял у стены, словно прирос к ней, затем с мукой отлепился, сделал несколько шагов вперед, водя стволом «АКМа» в разные стороны. Тихо. Сделал нам знак. Группы ушли по очереди, одна за другой, с разрывом в несколько минут, по тем же маршрутам. Двигались все быстро, споро. Скорее, скорее, скорее — прочь отсюда! Наша команда отправилась последней. Довольно быстро дошли до мертвой собаки, остановились все невольно. Постояли, взяв оружие на изготовку. Погрозили стволами застывшим домам с провалами черных окон. Отправились дальше, стараясь не сорваться на отчаянный бег. Наконец деревня осталась позади. Все мы, пятнадцать, собрались у того самого камня, где командир отдал приказ разделиться натрое. И вот — вернулись. Живые, здоровые. Сорокалетние мужики радовались как дети. Сверкали глазами, скалились, пританцовывали, ржали, прикрыв ладонями рты. Я тоже смеялся, чувствовал себя совершенно счастливым. «Аллаху акбар!» — тихо и хрипло сказал Рахмон, и мы откликнулись, громче, наверное, чем следовало бы: «Аллаху акбар!»

…В какой именно момент ударил пулемет, сказать не могу. Помню, двигались цепочкой сквозь ущелье, в самом узком его месте, как вдруг над головами оглушительно загремело.

Пули шибанули о скалу, высекая искры и острые осколки, брызнувшие в разные стороны. Чудовищное эхо, многократно усилив гром, обрушило на нас похожую на камнепад свирепую лавину звуков, от которой лопались барабанные перепонки. Закричав страшно, я сразу упал ничком, обхватив голову руками. Били из нескольких точек, сверху. Пули отвратительно тонко свистели слева, справа, везде, рассекая воздух на мелкие обрывки. Я чувствовал дикую, ни с чем не сравнимую панику. Зажал уши ладонями, стиснул веки, пытаясь врасти в землю, исчезнуть, превратиться в ничто — лишь бы только не слышать этого проклятого грохота! Рядом, в двух шагах, кто-то тонко, по-девичьи как-то, взвизгнул и рухнул со мною бок о бок, больно ударив коленом. В нос шибануло горячим запахом, пороховой гарью пополам с кровью. Смертельно раненный муджахид корчился и хрипел, ерзал, завывая от боли, как-то странно, по-звериному ухал, суча ногами. Я не мог, боялся глаза открыть, чтобы не видеть его агонии. Где-то совсем близко застучали наши автоматы, заревел, надсаживаясь, Рахмон. Полыхнуло ослепительным заревом, ущелье вздрогнуло — взорвалась граната, потом еще одна. Раненый уже не стонал, только дрожал мелко, лишь изредка глубоко, навзрыд охал. Пытаясь бежать от невыносимых звуков, спрятаться от них в какой-нибудь потаенной точке мозга, я не мог различить во всеобщей канонаде, где стреляют чужие, где — свои. Казалось, все хотят убить одного меня, стреляют, ведут по мне прицельный огонь. Страх выплеснулся, как сбежавшее молоко, затопил сознание. Мышцы одеревенели, руки и ноги перестали слушаться, словно в параличе. Тело вообще отказалось служить. Оно как бы обрело собственный рассудок и желало лишь одного — лежать, лежать, прятаться. В голове разлилось свинцовое отупение — я не мог совершенно сознавать, что происходит, как быть, что делать. Мыслить не мог абсолютно. Не животный даже страх смерти, нет — просто оглушенность, отключка, как шнур выдернули из розетки. Все, что происходило снаружи — бой, перестрелка, взрывы, вздохи раненого, — отдалялось с неудержимой быстротой, затягивалось сплошным туманом, перемещаясь куда-то в параллельный мир, к которому я был непричастен.