– A cru fou, ma vie a épargné, foi été placé dans une cellule tout seul…

– Когда меня посчитали сумасшедшим, то поместили в одиночную камеру. Там все было белым – пол, стены, потолок. Я мысленно смыл с них зловоние и начал на них рисовать. В голове моей рождались такие удивительные образы, такие чудесные находки, что я в конце концов понял: все, что я мог бы нарисовать красками, было гораздо лучше без красок. Без холста. Без кисти. Без зрителей. Здесь я по-настоящему свободен, у меня нет никаких ограничений, и украсть мою работу может только смерть.

– Находясь тут, вы достигли своей цели?

– Стены белые. Пол, потолок – тоже белые. Все белое. Идеальные условия для моего искусства.

Он подошел к стене и начал дирижировать. Нет, не дирижировать… В руках его была не палочка дирижера а кисть художника.

Он рисовал.

– Я уже покрыл своей живописью множество стен здесь. Это долгий процесс. Но я многому научился. – Он кивнул на фотографию, присланную Латрелем. Я уже не грущу о картине, которую забрал Марсден. Она грубая и уродливая по сравнению с моей новой работой.

Я открыл дверь и посмотрел на длинный белый коридор, его пересекали другие коридоры, где располагались комнаты местных обитателей, комнаты для свиданий, кафетерий.

Все было белым как снег.

Я шагнул в коридор, и Трей Фориер последовал за мной. Гарри и Денбери вышли следом. Я окинул взглядом этот океан белого цвета.

– Расскажите мне о вашей новой работе, мистер Фориер.

– Comme toujours, l'art du moment final…

– Как всегда, это искусство финального момента. С которого все начинается, – перевела Денбери.

Я удивленно коснулся стены.

– И все это находится вокруг нас.

Фориер развел руки в стороны и с детским восторгом принялся кружиться на месте.

– Noms traversons le coeur de Dieu! – рассмеялся он.