Мужчина и мальчик долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец мужчина произнес всего одну простую фразу:

— Я тебя ждал, мой сын…

Глава 74

Глава 74

Фон картины состоял из перетекающих друг в друга оттенков оранжевого цвета, светлых и темных. Почему Каролина Моро выбрала этот цвет? Она не знала. Может быть, она думала о Пьере, навеки отмеченном огнем, хотя после всех этих лет огонь стал тихим, умиротворенным… угасающим. С первого взгляда на размытые очертания темных и светлых волн оранжевого цвета, поднимающихся из глубины картины, можно было вообразить какой-то спокойный пейзаж: морской порт на закате, сельскую часовню на фоне вечернего неба… Но если долго всматриваться в картину и если к тому же обладать способностью, которая была у ее сына — видеть истинную сущность изображения, или, говоря более прозаическим языком, переводить зрение в регистр альфа-волн, — то можно различить в оранжевом сумраке два силуэта: один, высокий и тонкий, мужской; другой, маленький и словно съежившийся, детский. Мужчина и мальчик стояли лицом друг к другу на некотором расстоянии и, как можно было догадаться по их едва намеченным, неопределенным жестам, не решались сблизиться, испытывая некоторое замешательство — либо из-за долгой разлуки, либо из-за обстоятельств самой встречи.

Каролина Моро смотрела на свою картину. На ту, которой недоставало в ее коллекции. Последнюю. Которую она никогда не закончит. И плакала. Не потому, что эта была лучшая из ее работ, но потому, что это была лучшая иллюстрация к финалу ее загубленной жизни… нет — их общей загубленной жизни, разрушенной и обращенной в прах… ею. Это была последняя страница драмы, разыгравшейся много лет назад, ее тщательно оберегаемая тайна, окутанная покровом вины и боли. Пьер Андреми. Роковая встреча в недобрый час…

Это случилось в субботу, в те далекие времена, когда Каролина Моро жила и дышала одной только живописью, втайне уверенная в том, что ей уготовано великое будущее гениальной и проклятой художницы, Камиль Клодель конца века…

О да, она действительно была проклятой. Иначе она никогда не обернулась бы, чтобы взглянуть на человека, произнесшего у нее за спиной, когда она рисовала, стоя у мольберта на набережной Сены: «Как странно… вы как будто рисуете мой родной город, но он такой радостный и многоцветный…» Обернувшись, она увидела темноволосого молодого человека с аристократическим лицом и пылающим взглядом — по крайней мере, тогда ей пришел в голову именно такой эпитет, но чего было ждать от наивной и романтичной девушки, которой еще не исполнилось двадцати?