— Мы можем поговорить? — спросила Марта. Они ехали уже полчаса, и небо впереди постепенно окрашивалось в оранжевый цвет.

— Нет, — отрезал Робби.

— После смерти Донти прошло почти двенадцать часов. О чем ты сейчас думаешь?

— Я абсолютно разбит, Марта. Ничего не соображаю. Нет никаких мыслей.

— А что ты подумал, когда увидел тело Донти?

— Что мы живем в больном мире, если позволяем себе совершать убийства. Я смотрел на него и видел красивого молодого человека — он лежал спокойно и, казалось, спал. На теле не было ран или увечий, никаких признаков борьбы. Его убили, как старого пса, фанатики и идиоты, слишком ленивые или тупые, чтобы соображать, что творят. Знаешь, о чем я действительно думаю, Марта?

— О чем?

— Я думаю о Вермонте, где летом не жарко, нет такой влажности и где никого не казнят. Очень все цивилизованно. Домик на озере. Я научусь убирать снег лопатой. Если все продать и закрыть фирму, то миллион, наверное, наберется. Уйду на покой и стану писать книгу.

— О чем?

— Понятия не имею.

— И кто в это поверит, Робби? Ты никогда не уйдешь на покой. Возможно, возьмешь отпуск, чтобы перевести дух, а потом снова найдешь дело, возмутишься несправедливостью и подашь иск, а то и десять сразу. И ты будешь так жить, пока тебе не стукнет восемьдесят и тебя не вынесут из офиса ногами вперед.

— Я не доживу до восьмидесяти. Сейчас мне пятьдесят два, и я уже иногда чувствую, что у меня крыша едет.

— В восемьдесят лет ты по-прежнему будешь судиться.

— Сомневаюсь.

— А я — нет. Я знаю, к чему у тебя лежит сердце.

— Сейчас мое сердце разбито, и я готов уйти. А ведь спасти Донти мог самый заурядный адвокат.

— И что бы этот самый заурядный адвокат сделал иначе?

Робби в умоляющем жесте отгородился от нее ладонями и сказал:

— Не сейчас, Марта. Пожалуйста.

В машине, следовавшей за ними, первым заговорил Бойетт: