Застать Энн одну, после того как ушел ее отец, было нелегко. Работа была сделана, и Стрикланд мог позволить себе довольно продолжительное время наблюдать, как вокруг Энн вьются толстомордые джентльмены в темных костюмах. Они подносили ей белое вино, и она пила его стакан за стаканом. Когда Энн оказалась одна у аркообразного окна, выходящего на залив, он подошел к ней.

— Чем-то напоминает Гинденбург.

— Чем же?

Стрикланд пожал плечами.

— Те же силовые линии. Политика. Нью-Джерси остается фактом.

— Мы будем разрушены и сожжены?

— Я не знаю, — признался Стрикланд. — Вам здесь нравится?

— Мне нравятся картины. Что бы вы там ни говорили. При чем здесь политика?

— Конечно, — согласился Стрикланд. — Больше нет никакой политики.

— О Боже! — воскликнула Энн. — Неужели вам не дает покоя то, что эти люди владеют собственностью? Что художник литовец? Вот уж, действительно, вы последний из большевиков.

— Что вы делаете сегодня вечером? Вы заняты?

— Я еду домой, — ответила Энн. — А разве вы не закончили съемку?

— Не совсем. Есть одно место по дороге, которое я хотел показать вам.

Она посмотрела на него с любопытством.

— Что это за место?

Гарри Торн отделился от очередной группы гостей и подошел к ним. Он посмотрел на Стрикланда с выражением, которое на поверхностный взгляд могло показаться любезным.

— Он всюду, этот малый.

— Я всюду, — согласился Стрикланд, — а вот вас редко где встретишь, господин Торн. Что слышно от Хайлана?

— Как пишут газеты, — сказал Торн, — мистер Хайлан находится в бегах, что может вполне соответствовать действительности.

— Что все-таки произошло, как вы думаете? — спросил его Стрикланд.