Он оказался в начале поезда и машинально посмотрел в сторону туннеля, идущего вверх. Потом перевел взгляд на часы, но совершенно не запомнил времени. Позже он обратил внимание на бедно одетого мужчину, несколько вычурно опершегося на большой серебристый куб, в котором, очевидно, хранилось какое-то местное имущество. Подобные геометрические фигуры всегда вызывали у Игоря воспоминания о цирке. Мужчина был напряжен и бледен. Вглядевшись, Кумиров понял, что этот человек мертв.

Женский голос сообщал что-то о движении поездов, но часть букв пропадала в эфире, и, наверное, только тот, кто обладал превосходной интуицией и чувством юмора, мог угадать, в чем суть каждого нового объявления.

Обстановка в метро показалась ему несколько странной. Он тут же допустил мысль о необъективности своего восприятия ввиду болезненного состояния и, конечно, редкого посещения подобных мест скопления разного люда, который здесь действительно представал самый, на его взгляд, экзотичный.

Поглядывая на местных персонажей, Игорь представил, что они оказались бы вполне уместны на холсте под названием «Страшный суд». Он всматривался в обтекающих его пассажиров и тайно изумлялся деформации и уродствам их лиц и фигур. Ему невольно вспомнились полотна Эль Греко, Франсиско Гойи и даже Пабло Пикассо.

Наиболее невыгодным для него в данной ситуации Кумирову показалось то, что все окружающие его люди представляют примерно один тип — бывшие кем-то в той прошлой жизни, когда имели достойную работу и их называли по имени-отчеству. Игорь чувствовал себя в этой среде не очень уютно и с надеждой ожидал встретить иные лица, но они никак не появлялись. Единственное, что его уравнивало с этой массой, — неподобная экипировка, которая, судя по выразительным взглядам, заслуживала всеобщего внимания.

Он видел, как множество рук тянется за Милостыней. Здесь были разные руки: старческие и детские, почти младенческие, крепкие и загорелые и бледные, словно бы и неживые и пораженные различными кожными недугами, увечные и покрытые татуировками. Кумиров различал выставленные на всеобщее обозрение гниющие ноги и даже испещренный зигзагами грубых швов воспаленный живот. Внезапно дорогу ему преградило инвалидное кресло. В нем помещался мужчина в очках с треснутыми стеклами, зафиксированных на лице вместо отсутствующих дужек белой засаленной бельевой резинкой. У мужчины отсутствовали ноги от самых коленей. При взгляде на гангренозные культи Кумиров не сразу согласился с тем, что перед ним то, что осталось у инвалида от ног. Мужчине было от тридцати до шестидесяти лет, на нем был надет грязный камуфляж, а небритое лицо затеняла армейская фуражка. На груди у него мерцал какой-то явно самодельный крест. «Конечно, самодельный, — согласился Игорь, — настоящий-то у него сразу отнимут!»