– Что у нее с половыми органами? – спросил он казенно, прозвучало еще более грубо, как будто матом; но и по-другому не скажешь.

Главврач пожал плечами.

– Дважды пыталась… лишить себя, так сказать, биологического статуса женщины. Один раз канцелярским ножом в кабинете заведующего, а потом украла ножницы с поста. Два раза зашивали.

Коновалов молчал, он еще не закончил; на темном металлическом полу со следами сварных швов очень четко выделялись её ступни – тоже белые; можно сказать, узловатые, если бы перед Коноваловым была старуха; но нет, просто чуть утолщенные, выпуклые фаланги длинных и цепких, как крючья, пальцев стопы, широкий взъем, узкая пятка, средний палец, а не указательный – длиннее! Эту анатомическую особенность Коновалов сохранил, положил в копилочку; он никогда ее не упускал и прощупал глазами дальше – от тонкой аристократической щиколотки до коленки бугристой, с мышцами, отметил развитые, тугими холмиками, икры спортсменки, еще раз оценил таз – узкий, не рожала точно, может быть, и бесплодна, может, с этим связано? Он повернулся к главврачу:

– Тогда я начну. Альберт Моисеевич, только – как договорились. Никаких ограничений. Никакого вмешательства.

– У нас в два часа процедуры по графику – тусклым, безжизненным голосом проговорил медик и было видно: pro forma, чтобы хоть чуть-чуть отстоять свою самость перед незваным гостем.

Но Коновалов уловил это с первых букв, с артикуляции собеседника; уже повернулся спиной и шел к выходу из комнатки наблюдения, чтобы через несколько секунд взяться за холодную металлическую ручку двери той самой комнаты для разговоров с пациентами. Наверное, с особо опасными пациентами.

Из-за стен, выкрашенных в серебристо-синий свет какой-то особой краской даже желтизна электрического светильника под потоком не спасала; все казалось облитым мертвенно-сиреневым, и нагое тело женщины тоже; прямо портрет Иды Рубинштейн, отметил про себя Коновалов; посчитал количество окурков в серебристой фольге на столе – пепельницы не дали – получается, она тут минут десять, а курит одну за одной.

Она не отреагировала ни на его приветствие, на своё имя – согласно протоколу, согласно делу – и на его удостоверение, показанное профессионально корректно: быстро и ловко. Сидела, отвернувшись «к окну», если бы окно там было, в этой металлической стене, но вместо него белел участок алюминиевой обшивки, более новый, чем остальные, более лоснящийся, свежий.

Коновалов сел, раскрыл папку, выложил бумаги. Он всегда делал это медленно, не спеша; и не потому, что тянул время, изматывая собеседника: нет, некоторые набрасываются сразу, не то, что эта истуканша; он пытался поймать их, но ему это очевидно не удавалось, а глаза между тем обычные, светло-серые, разве что пожалуй, очень светлые и льдистые – зрачок колет, смотреть прямо жутковато.