Он не стал ни о чем спрашивать мать, как и не стал ее утешать, когда ночью она заперлась в ванной, пустила воду из обоих кранов, чтобы заглушить неприятные, клокочущие звуки рыданий. На уроки во вторник он не пошел – в этом не было никакого смысла. Когда мать, с опухшими веками над покрасневшими, маленькими глазами, стала его будить, Рома просто сказал:

– Я больше не пойду в школу, мама.

И посмотрел на нее.

Мать поморгала, открыла рот, снова закрыла, повернулась и вышла из комнаты, оставив его лежать на расстеленной на полу постели, там, где раньше стояло кресло-кровать, ныне сваленная грудой обломков в углу.

Вместо уроков Рома отправился к морю – туда, куда ходил во время обыска в их квартире, на берег Гремячего мыса. Он стоял на самом краю у невысокого обрыва, где тяжелые волны, набегая на застрявшие в мокром песке древние камни, разбивались ленивыми брызгами, подставлял лицо холодному, тихому ветру, вдыхал растворенную в волглом воздухе соленую водяную пыль и смотрел в туманную мглу, стирающую границу между морем и серым небом. Вокруг не было ничего, кроме завораживающего покоя, и очень скоро Рома стал слышать в шорохе ветра и шуме волн подобие голоса: нет, не злобный шепот, не торжествующий рев, даже слов не было в этом обращенном к нему монотонном и тусклом зове – это был голос самой пустоты, отрицательного бытия; это был голос Мамочки. Он слушал ее и понимал.

На самом деле нет никаких правил. Нет условностей и обрядов. Соблюдение ритуала нужно им, а не ей: это дисциплинирует, помогает собраться, но очень скоро наступит момент, когда он, избранный, Волк, Шаман, сможет обходиться и без строгой последовательности в отправлении культа – нужно лишь делать, что Мамочка скажет, давать ей что просит, отказаться от себя и раствориться в ней без остатка. Можно будет служить в одиночестве или, напротив, собрать вокруг себя не трех, а тридцать, триста, три тысячи новых покорных последователей; можно уехать из Северосумска или остаться тут навсегда; можно по-прежнему приходить в яму на дальней окраине или выстроить в честь Мамочки храм – высокий, теряющийся в пустоте неба, украшенный костями исполинских китов и черепами чудовищ, – все это не имело значения, важна была только его свободная воля, отданная ей без остатка взамен совершенной, ничем не ограниченной свободы и силы.

Рома думал о том, как использовать эту постепенно растущую власть, и решения приходили сами собой, взвешенные, холодные, как камни, волны и ветер. Сначала многие должны умереть: этого требует справедливость, а еще ненависть, но не та, которая заставляла его, не помня себя, бросаться с кулаками в драку, но другая – равнодушная и неотвратимая, как ураган, сносящий к чертям человеческие жилища и топящий корабли. Начнет он, пожалуй, с Крупской – просто потому, что про нее вспомнил первой. Можно было не торопиться: весь мир и все время принадлежали теперь ему. Рома вспомнил свои прежние, глупые желания – деньги, двухкомнатная квартира для них с матерью, работа, – и ему стало смешно и немного стыдно. Деньги не были больше нужны; он может жить в любом доме этого города, получить любую машину, женщину, вещь, звание, статус, награду – если будет верен и честен с Мамочкой. А он будет. И коль скоро Мамочке понадобилась живая кровь, она ее получит.