Дом этот, надо сказать, в высшей степени странный. Моя комната находится на самом верху, прямо под чердаком. На нем сложены сундуки и чемоданы жильцов миссис Уилкинсон, поэтому я не могу представить, как им удается создавать там такой шум, разве что они очень маленькие. Перед тем как съеду, я хочу подняться туда и объясниться с ними, потому что с тех пор, как поселился здесь, каждую ночь не высыпаюсь — и, конечно, жаловаться миссис Уилкинсон бессмысленно, ей наплевать, иначе разве она отвела бы мне эту комнату? Перед окном стоит маленький, довольно шаткий стол, я обычно сажусь за него, чтобы писать. Собственно, и сейчас сижу за ним; передо мной лежит тетрадь, аккуратно разлинованная, и в длинных тонких пальцах у меня тупой карандаш. Не знаю, куда ее прятать, когда не пишу, наверно, пока буду совать под газеты, настеленные в нижнем ящике комода; потом подыщу более надежное место.

А выбор не так уж велик! У меня узкая железная койка с тонким старым матрацем, он лежит на нескольких уцелевших пружинах так же неудобно, как я на нем; ложе это коротко для меня дюймов на шесть, поэтому ноги высовываются за край. На зеленом потрескавшемся линолеуме лежит потертый коврик, на двери крюк, с него свисают две проволочные вешалки, они тонко позвякивают, когда я открываю дверь. Окно грязное, и хотя из него открывается вид на маленький парк по другую сторону улицы, видимость настолько плоха, что я толком ничего не могу разглядеть. Выцветшие желто-зеленые обои с еле различимым цветочным рисунком местами протерты так, что видны наклеенные раньше и штукатурка, с потолка свисает лампочка под коническим абажуром из чего-то похожего на пергамент, выключатель у самой двери, поэтому, погасив свет, приходится идти в темноте через всю комнату, а это очень неприятно. Вот в таких условиях я сейчас живу.

Но по крайней мере до канала отсюда недалеко. Я нашел скамью в укромном месте, которое называю своим, — люблю просиживать там вторую половину дня в одиночестве. С этой скамьи хорошо виден газовый завод, постоянно Напоминающий мне об отце, не знаю почему, может, оттого, что он был водопроводчиком и часто ездил по этим местам на велосипеде, повесив на плечо, словно колчан, брезентовую сумку с инструментами. Улицы тогда были поуже, мрачные, убогие, грязные домишки с узкими задними дворами жались друг к другу — уборные были снаружи, от стены к стене тянулись бельевые веревки, дворы выходили задней стороной на узкие переулки, где бродячие кошки рылись в мусорных ящиках. Теперь Лондон кажется просторным и пустым, что я тоже нахожу странным: думал, будет наоборот, места, где прошло детство, обычно помнятся громадными и просторными, как воспринималось в том возрасте. Но у меня по-другому, я помню все узким: дома, комнаты, дворы, переулки, улицы — узким, мрачным, теснящимся под гнетущим небом, в которое бесформенными, длинными струйками тянулся дым из труб, постоянно затянутым дождевыми тучами, — дождь всегда если не шел, то собирался. Кирпичные заборы и стены были почерневшими, на их фоне серые фигуры в плащах спешили домой в зимних сумерках, пока не зажглись фонари.