В отличие от нее, у него было оправдание. Его любовь. Он мужчина. Разве можно требовать от мужчины благоразумия, когда он одержим страстью? Если он не считал зазорным предпринимать попытки уложить ее в постель под носом у Куртни, то что можно от него ожидать, когда ее больше нет? Он живой-то ей верность никогда не хранил… В общем, Рэй он и есть Рэй. Он всегда им был и всегда будет. Его поведение Кэрол не удивило, ни капельки. Зато шокировало свое собственное. Но она не хотела об этом думать. Она не могла ни объясниться сама перед собой, ни оправдаться. Она знала одно — это ее уничтожило, раздавило, окончательно. Ей так казалось.

Одно хорошо — нет больше влечения к Джеку. Она не мечтала больше о нем, о его любви. Мысли о близости с ним не вызывали никакого волнения. Но не сменилось ли все это еще худшим? Почему, едва открыв глаза, она думает о Рэе, а не о том, что она заперта в психушке, а волосы ее почему-то превратились в космы столетней старухи? Не о своих жутких снах и о том, что делать, а вспоминает, как бесстыдно трахалась с этим самцом, сумевшим превратить ее в самку, в животное, утратившее все человеческое. И самое постыдное было то, что она чувствовала, что эта самка все еще в ней, потому что мысли о Рэе отзывались в ее теле сексуальным возбуждением. Даже во сне она продолжала отдаваться ему. Кэрол готова была себя за это убить. Чувствовала, как в ней появилась какая-то непреклонная жесткость к себе самой, обусловленная самонеприязнью и самопрезрением. Всю жизнь она ощущала несправедливость по отношению к себе со стороны людей, когда ее бичевали презрением, когда отвергали, винила во всем свою мать. Душа ее бунтовалась и возмущалась, не понимая за что и почему. А теперь даже написанная о ней статья, которая в свое время причинила такую сильную боль, не вызывала больше возмущения. Бунт внутри нее успокоился, когда она признала тот факт, что никакой несправедливости по отношению к ней нет. Наоборот, люди не все о ней знали. Убийца, шлюха, неблагодарная дрянь, соблазнившая мужа приютившей ее женщины, но еще и орудие смерти, проклятая, загубившая столько жизней, и в основном тех, кто ее любил. Исчадие ада. Гроза внутри нее успокоилась, и стало тихо и темно. И как будто тяжелый камень продолжал давить на нее изнутри.

Она продолжала лежать с закрытыми глазами, чувствуя, как медленно катятся по щекам слезинки, и вздрогнула, когда Джек взял ее за руку.

— Кэрол?

Ей не хотелось открывать глаза. Она чувствовала себя обессиленной, потерянной. Не хотелось возвращаться в эту жизнь, ставшей ей отвратительной. Но вдруг что-то словно толкнуло ее, заставив открыть глаза. Она вспомнила крики Патрика, которые слышала во сне. «Спаси меня, мамочка! Мне страшно, мне плохо, я один, совсем один!». Его детский голосок как будто снова прозвучал в ее ушах, и Кэрол, задохнувшись от ужаса, рванулась вверх, оторвавшись от подушки. Ее переполненные безумным страхом глаза уставились на Джека.