И все снова зааплодировали. Я чувствовал, как уходит, вытесняется боль, поддаваясь возвращению моей юности и моей первой женщины, меня, солдатика срочной службы, когда-то пожалевшей и приласкавшей.

— Что бы ты хотела услышать? — спросил я.

— А можно? — спросила она, вытирая глаза.

— Все, что скажешь. И если мы это разучивали, — сказал я.

— А что Пугачева поет, сможете? — спросила она, с надеждой глядя в глаза.

— Нет, нам это не под силу, — сказал я, разведя руками. — Но вот Моцарта не желаете? Или Верди.

Я, несколько часов назад убивший человека, был как никогда великодушен и щедр. Или это от того, что наконец освободился? Сбросил с себя, что давно тащу на себе? Стало быть, я должен был его убить?

Я дирижировал, поглядывая на моих хористов. Что-то не так. Они с тревогой смотрят на меня. Но пока идет неплохо, хотя все кажется: вот-вот сорвусь.

А все потому, что я убил человека. Моя музыка — это мое призвание. Неужели не понимает никто? Вот почему беззаботная, искрящаяся музыка — игра юных страстей и иллюзий на солнечной поляночке, дугою выгнув бровь… не получается, не может получиться, и лучше не пытаться.

Я резко оборвал исполнение на середине. Лучше никого не насиловать. Я убийца, но не насильник.

Повернувшись к растерянной аудитории, я поклонился. Хлопайте же, черт вас возьми, заполните грохотом пустоту тишины!

Потом я некоторое время приходил в себя, пока меня отпаивали водкой.

Я полулежал на скамье, занимая место, где могла бы сидеть многодетная семья. Но это обстоятельство я отметил как-то вскользь, касательно. Никто ведь не посмеет, как в прежние годы, попросить подвинуться. Любопытствующие и приходящие в себя слушатели, трансформировавшиеся теперь в зрителей, наблюдали за мной издали.

Люба несмело подошла ко мне. И встретилась взглядом с Натальей. Это было короткое замыкание информации — без хронологии, без подробностей, без каких-либо анкетных данных. Только результаты. «У вас (у тебя) с ним было?» — «Было». — «А у тебя — было?» — «А у меня — есть. Так что вали отсюда. Твое время прошло».

— Люба! — позвал я, слабея голосом, чтобы это выглядело убедительней. — Подойди. Сядь сюда! Извини, что не смог. Я болен, Люба. И не смотри так на Наташу. Она — хороший человек. Заботится обо мне, пока рядом нет жены. А я вас всех не достоин. Даже твоей памяти не достоин, Люба, хотя ничего плохого, как другим, не успел тебе сделать.

— Вам лучше не беспокоиться! — поджала губы Люба. — Лежите. Я скажу нашему врачу. Одну минуту.

— Да подожди ты, не уходи! — протянул я руку. — Ну что, в самом деле, все на меня обижаются! Да, вот такой я теперь. Совсем не похож на того солдатика…