— Их фантазии напоминают творчество, — сказал Алексей, когда они покинули отделение, щелкнув электронным замком. — Я слышал, что творчество душевнобольных содержит в себе откровения, способные перевернуть представление об искусстве. Среди душевнобольных есть великие художники, непревзойденные музыканты, вдохновенные поэты, не так ли?

Доктор задумчиво посмотрел на Алексея.

— Вы правы. Есть больные, у которых чудовищный бред граничит с гениальностью. Я покажу вам одного из таких прозорливцев.

Они проследовали в дальнее крыло второго этажа. Дверь в палату была снабжена особым электронным замком с сигнализацией. Перед палатой, сидя на табуретке, дежурил санитар в белом халате. Главврач попросил его отпереть дверь, и они вошли в палату, белоснежную, стерильную, с воздушным голубоватым потолком и белыми стенами, по которым были проложены трубки, кабели, соединенные с мониторами, датчиками, капельницами. На одинокой кровати под легким красивым одеялом дремал человек. Большая голова утонула в подушке. Высокий бледный лоб был разделен надвое глубокой морщиной, которая, казалось, собрала в себя накопленные за жизнь горестные размышления. Крупные пухлые губы, сохранившие детскую наивность и мечтательность, были слегка приоткрыты. Чуть улыбались, будто человек видел сладкий сон. Его лицо было изможденным, но причиной измождения были не пороки и страсти, а неимоверная умственная усталость, какая копится у человека, стремящегося одолеть ограниченность разума, пробиться сквозь пределы сознания. Поверх одеяла лежала его обнаженная рука с вонзенной иглой, от которой тянулась прозрачная трубка к капельнице. Путь раствору преграждал стеклянный краник. Флакон с раствором был полон бледного неподвижного солнца. На экранах мониторов струились плавные синусоиды, говорившие о дремотных процессах, протекавших в человеческом мозгу.

— Видите ли, я не имел права приводить вас сюда. Но из уважения к вашему имени, веря в вашу грядущую миссию, зная, какие влиятельные персоны прислали вас в мою больницу, я показал вам этого больного. Его курирует сам профессор Коногонов. Он поручил мне ряд исследований, которые мы проводим по его уникальной методике, — главврач, не приближаясь к больному, оглядывал его издали. Наклонял голову, словно любовался аппаратурой, к которой был подключен испытуемый. — Этот больной — поэт, подверженный бреду. Его бред носит бессмысленный и ужасный характер и вдруг переходят в чудесные стихи, которые он создает тут же, в состоянии бреда. Однако профессора Коногонова интересуют не стихи, а именно бессмысленный бред, который во время приступов мы записываем на диктофон и отсылаем кассеты в Москву. Там этот бред расшифровывается. Позволяют профессору проникнуть в миры, недоступные здоровому разуму. Он утверждает, что полученные данные меняют не только представление о мозге, но и представление о мироздании в целом. Открывают новые свойства времени и пространства, незнакомые ни Эйнштейну, ни Планку.