— А начальник-то вокзала… ку-ку! — пропел по-французски подвыпивший молодой человек.

На пароходах в последний раз взвыли призывающие пассажиров сирены; отупевшие от бессонницы кельнеры выключили разноцветные гирлянды.

Мы направились к судну, Эллен и я, не держась за руки.

Оглянувшись на слабо освещенный ресторанчик, я успел увидеть жуткое зрелище: Мефистофель выкалывал авторучкой глаза юному французу.

* * *

— Оставьте меня, вы пьяны, — сказала Эллен.

Густой туман опустился на озеро, и мы некоторое время шли сквозь пепельное облако.

Пассажиры спустились на нижнюю палубу, где для них были приготовлены горячие напитки; несколько человек уснули и теперь громко похрапывали прямо на ступеньках трапа. Мы остались одни на палубе.

— Когда вы пьяны, я вас боюсь, — прошипела Эллен.

— Я видел вас, — пробормотал я, и ревность сжала мне сердце.

Но в ярость пришла она; я никогда не думал, что ее восхитительные губки могут выплевывать такие ядовитые фразы.

Ее пальцы с блестящими, словно небольшие лезвия, ногтями уже мелькали перед моим лицом, вблизи от моих глаз.

В этот момент я поднял руку, и этот жест оказался роковым.

Мы стояли перед выходом на наружный трап; предохранительная цепочка не была натянута.

Она отступила; на ее лице распахнулись огромные глаза, такие детские, такие испуганные — она словно хотела произнести молитву, попросить прощения; в последний момент она попыталась найти опору позади себя…

Черная вода приняла ее без всплеска, без крика. Она уходила под воду, почти не касаясь ее, словно хорошо смазанный предмет.

— Женщина за бортом! — заорал я.

Рулевой машинально повернул руль, рухнул головой на чашку, лопнувшую, словно электрическая лампочка, и пробормотал:

— Кто-то за бортом… Где-то за бортом…

В салоне все храпели, устроившись в самых нелепых позах.