— Нету. Вечор у Зелениных сначала выскочила Верка с девчонками, за ними увязался Петька. Потом поднялся какой-то шум во дворе, и Егор Лисин заявился с разбитым носом. А Петька с Веркой больше не появились.

Малышев беспокойно взглянул на соседку.

— Они… черти… не поженились?

— Дело молодое… любят друг друга.

Черные глаза Семена загорелись злобой.

— А мы-то, Наташа, рази не можем любить, а?..

— Об нас, Сеня, какой разговор, — большие голубые глаза Натальи наполнились слезами.

Трясущимися руками Малышев закурил папиросу и растерянно посмотрел на Наталью. Ей стало жалко Семена.

— Может быть, Верка к бабке Дарье ушла, а Петька увалил к Бесфамильным.

— Не-е, их, паря, не проведешь, оне, черти, понимают, что если мы с тобой сойдемся, то ихней женитьбе крышка. Оно ведь ни по евангелию, ни по закону, ни по людской совести не положено такое сожительство… Вот и опередили нас, оставили в дураках… Это ты все тянула… «Погоди да погоди…»

— Во всем завсегда баба виновата. — Наталья тяжело вздохнула, кончиком платка утерла набежавшую слезу и погрустневшими глазами посмотрела на Семена. — На тебе, Сеня, лица нет, зайди опохмелись.

— Это не с похмелья… это… — Семен махнул рукой и заковылял к воротам, потом, о чем-то вспомнив, повернулся к Наталье.

— Корову надо бы подоить.

— Ладно, приду.

На самом краю Аминдакана, в почерневшем от давности, но еще крепком доме живет Верина родная бабка. Высокая, дородная, рыжая. Когда-то голубые глаза поблекли и стали белесыми. На внучкину свадьбу бабка Дарья не пошла. «Из вредности», — как говорит ее зять Семен Малышев.

Она очень крутого нрава, с суровыми, но справедливыми взглядами на жизнь. Бабка Дарья недолюбливает своего зятя и в этот раз резко осудила его:

— Хромой кобель, с ума спятил, Любке в куклы играть, а он ее взамуж вытолкал. Бесстыдный, совести нет. Доберусь до него, втору ногу выдерну. Ей-бог, выдерну!..

Старинная глинобитная печь, которая занимает треть избы, сегодня шипит, дымит, а растопиться не хочет. Бабка Дарья орудует здоровенной клюкой, как медвежатник шестом в берлоге, и по-мужски ругается:

— Ишь, кумуха-черемуха, тожа с норовом, растакут такая.

Наконец дрова вспыхнули. Бабка утерла с дряблого лица пот, пододвинула чугунок с горшком поближе к огню и села на скамью, которая жалобно скрипнула под огромной тяжестью.