Но, не ответив на вопрос, паж громко закричал:

– Гонен! Гонен!

Одно из окон открылось… и в эту минуту – как вспоминал потом Жуан, – пробило два часа в деревенской церкви Ферроля.

Два часа!.. Гонен, должно быть, всю жизнь вспоминал затем этот роковой час… Всю жизнь!.. И кто знает, не были ли уже сочтены минуты его жизни? Много ли времени оставалось ему на воспоминания?

Он сам открыл окно. Жуан не ошибался, когда говорил, что он не должен спать.

– Кто там? – произнес он, не видя в темноте всадников и не узнав голоса.

– Это я, Жуан де Сагрера, – сказал паж.

– Вы, монсеньор? – пробормотал трактирщик.

– Да, мерзавец, и я приехал сказать тебе, что Господь наказал тебя за твои преступления. Я знаю о твоей измене, и открыла мне ее твоя дочь!

– Моя дочь?!

– Твоя дочь, которую ты считаешь спокойно спящей в своей комнате, тогда как она в Париже, в моем особняке.

– Великий Боже!

– Постой! Я еще не закончил! Да, Бибиана находится в настоящую минуту у меня, в моем парижском доме… Но она умерла, слышишь?

– Умерла?

– Умерла!

Вслед за душераздирающим криком Гонена такой же крик раздался внутри дома.

То кричала мать Бибианы, которая с постели слышала весь разговор и сломя голову бросилась к окну.

Но Жуан де Сагрера уже пришпорил лошадь, и Гонены не успели повторить еще своего отчаянного вопля, как паж и его друг были уже далеко от гостиницы.

Несколько минут всадники, мчась вперед, молчали.

Паскаль после всего услышанного начинал уяснять истину.