Лезвие скользило по щекам, а воспоминания о прошлом вечере в «Ферровиарии» все не отпускали Макса. Оставалось выбрить еще небольшой кусок намыленной левой щеки, когда в дверь постучали. Он пошел открывать, в чем был — слава богу, в брюках и туфлях, но в майке и со спущенными подтяжками — и от неожиданности замер с открытым ртом.

— Доброе утро, — сказала женщина.

Она была одета по-утреннему — прямые, легкие линии костюма из синего, в белых полумесяцах фуляра,[679] шляпка колоколом, от которой лицо казалось удлиненно-узким. Не без юмора, чуть обозначив улыбку, взглянула на бритву, по-прежнему зажатую у него в руке. Потом взгляд скользнул вверх, встретился с его взглядом, задержался на майке, обтягивающей торс, на спущенных, болтающихся вдоль бедер помочах, на щеках в хлопьях мыльной пены.

— Я, наверно, не вовремя, — проговорила она с обескураживающим спокойствием.

К этой минуте Макс уже опомнился. С прежним присутствием духа пробормотал извинения за то, что принимает ее в таком виде, отступил, давая пройти, притворил дверь, положил бритву в тазик, набросил покрывало на незастеленную постель, поднял подтяжки на плечи, надел сорочку без воротничка и, пока застегивал ее, пытался успокоиться и поскорее сообразить, что к чему.

— Простите за беспорядок… Я не предполагал…

Она не произнесла ни слова, слушая его и наблюдая, как он пытается скрыть смущение. И лишь спустя минуту сказала:

— Я пришла за своей перчаткой.

Макс растерянно заморгал:

— Перчаткой?

— Ну да.

Он уразумел, о чем речь, и, все еще сбитый с толку, полез в платяной шкаф. Перчатка была там, где ей и полагалось быть, — выглядывала на манер платочка из верхнего кармана пиджака, который был на нем вчера, а теперь висел рядом с серой тройкой, фланелевыми брюками и вечерними костюмами — фраком и смокингом; внизу стояла пара черных туфель, на дверце висело полдюжины галстуков, на полке лежали стопкой трусы, три белые сорочки, манишки и несколько пар накрахмаленных манжет. И все. В зеркало на внутренней стороне двери он заметил, что Меча Инсунса наблюдает за ним, и застеснялся своего убогого гардероба. Потянулся было к пиджаку, чтобы не стоять перед ней в одной сорочке, но увидел, как женщина качнула головой:

— Не надо, прошу вас… Слишком жарко.

Закрыв створку шкафа, он подошел к гостье и протянул ей перчатку. Меча взяла, не взглянув, зажала в руке и принялась легонько похлопывать по своей сафьяновой сумочке. Как бы не замечая единственный стул, она продолжала стоять посреди комнаты — так спокойно, словно вошла в хорошо знакомую ей гостиную отеля. При этом оглядывалась по сторонам и неторопливо рассматривала комнату — выщербленные плитки пола, на которых лежало прямоугольное пятно солнечного света, потертый саквояж, обклеенный ярлыками судоходных компаний и захудалых отелей, предусмотренных контрактами; обогреватель «Примус» на мраморной доске бюро; бритвенные принадлежности, коробочку с зубным порошком и тюбик с бриллиантином «Стакомб», лежавшие возле умывального таза. На ночном столике в изголовье кровати под керосиновой лампой — в пансионе «Кабото» после одиннадцати вечера выключали электричество — лежали паспорт гражданина Французской республики, портсигар с чужой монограммой на крышке, спички с логотипом «Кап Полония» на этикетке и бумажник; слава богу, подумал Макс, ей не видно, что внутри только шесть банкнот по пятьдесят песо и три двадцатки.