Постепенно я научился сдерживать самые явные проявления своего ужаса. Бедуины стали знакомыми и понятными. Я начал принимать их суровое добросердечие ко всем существам, за исключением кровных врагов. Они оказались не так жестоки и не так благородны, как герои Карла Мая и других любимых авторов моего детства.

Они были отсталыми варварами, но чаще всего учтиво и вежливо обходились с теми, кого принимали. Они напоминали самых обычных крестьян, какие могли жить в любом уголке мира. Как только Коля избавил меня от их непристойных просьб, я оценил их гостеприимство, их грубую, мужественную дружбу. Конечно, я понимал иронию своего положения. Но все же, лишившись места в обществе и чувства собственного достоинства, я обрел взамен некую невинность. В этом смысле у меня было что-то общее с правоверным мусульманином.

Те качества, которые мы в лагерях решительно презирали, в определенных обстоятельствах могли даровать человеку своеобразную силу. Я не переставал радоваться тому, что избавился от их худших сексуальных шуточек. Я по-прежнему страшился секса. Именно секс привел меня в нынешнее затруднительное положение.

Они называли меня Счастливчиком, Любимцем Верблюдов, и еще им нравилось именовать меня эль-Сахра, Ястребом, когда я, чтобы повеселить их, размахивал руками и подражал крику хищной птицы. Они сказали, что поймают страуса мне в пару. Сами они продолжали развлекаться хвастливыми воспоминаниями и мололи всякую ерунду о женщинах, которых трахнут в Куфре, где (по словам Коли) им будут доступны только усталые и потрепанные старые шлюхи. Они обсуждали особенности нубийцев и евреев — прямо как искушенные школьники, собравшиеся в раздевалке. Ирония состояла еще и в том, что мои спутники-бедуины мечтали о сексуальном опыте, которого они никогда не испытывали, а я, наоборот, желал позабыть все, что успел узнать. Хотел бы я поделиться с ними богатствами своей памяти, рассеяв среди сотни или двух неискушенных людей чувственный опыт, достигший в моей жизни неестественной концентрации; это могло бы принести нам обоюдную пользу — я утолил бы их желания, одновременно избавившись от их докучливых бесед. Я был очень рад, что бишарины, нубийские кочевники с удлиненными черепами, религиозные верования которых вызывали беспокойство у наших немногочисленных ваххабитов, по большей части говорили на своем языке. Хотя иногда они рассказывали по-арабски истории о берберских женщинах-воинах — целых племенах, которые нападали в пустыне на мужчин и использовали их, пока те не умирали. Они также говорили о пристрастии всех берберов к человеческой крови, о принесении в жертву младенцев, об отвратительных пытках. Я вскоре осознал, что берберы для этих людей стали средоточием всех неясных страхов. Берберов, как считали бишарины, следовало по возможности избегать и торговать с ними только в случае крайней необходимости и очень осторожно, потому что в торговых делах они были хуже евреев. Удивительные и запутанные расовые предубеждения бишаринов порой казались чудовищными! Но они сочетались с понятием о народе и общине. Как обычно, это привело к появлению историй о «хороших» и «плохих» берберах, евреях, назрини, нубийцах и так далее; в общем, те, с кем ты общался лично, были, очевидно, хорошими; тех, кого ты презирал, боялся, терпеть не мог и клялся убить при первой встрече, никто и никогда не видел. У нас самих похожие представления об арабах. Такие ветхие логические аргументы, по мнению многих, действительно уменьшают возможное кровопролитие; если караванщики остерегаются таинственной опасности, то обычный караван будет для бандитов такой же трудной добычей, как обычный «пульман». Я еще не встречал араба (да и любого другого человека), который, будучи предоставлен самому себе, предпочел бы сражаться, а не беседовать и торговать. Так или иначе, но только незадачливые евреи из меллы страдают во время арабской войны, когда та или другая сторона «занимает» поселение и устраивает небольшую ритуальную резню, прежде чем удалиться прочь. Сами евреи, кажется, не испытывают особенного возмущения. Словно бы утрата нескольких сыновей и изнасилование нескольких дочерей — просто какой-то местный налог, который они должны заплатить. Эти евреи из оазисов вызывают во мне ужас. Меня оставили в штетле, но их темнота — хуже, чем штетль, возможно, потому что здесь, на родине, у них был выбор. И они сами выбрали эту жизнь! Каждый честный араб согласится, что даже среди таких существ, с их показной роскошью и их любовью к ростовщичеству, зачастую можно повстречать пару представителей поистине благородного типа, великих мастеров, интеллектуалов, художников. Но араб боится еврея вовсе не из-за любви еврея к искусству. Все дело в любви еврея к деньгам, которая заменяет ему патриотизм. С любовью к деньгам рождается и стремление к безопасности. Стремление к безопасности становится стремлением к власти, стремление к власти становится жадным стремлением к земле, и так появляется вполне сложившийся сионистский империализм, единственное оружие против которого — это, конечно, джихад! Такая священная война положила начало успеху нацистов. Низкое происхождение Гитлера, однако, в конце концов привело его к поражению. Более образованный и более воспитанный человек мог бы решить еврейскую проблему медленно и постепенно. Со временем меры по истреблению евреев лишили нацистов поддержки многих обычных порядочных немцев. Герман Геринг был единственным джентльменом среди радикалов, но, к сожалению, даже он не получил приличного образования. В самом деле, он так и остался на низшем уровне. В другую эпоху он постепенно сделался бы предметом насмешек в Bierkeller[550], но, как мне известно, его отличало добросердечие, хотя и своеобразное, и инстинктивное понимание сложных инженерных принципов. Геббельс был куда интеллигентнее, но он просто не мог вести себя как джентльмен.