Я спросил: как «Гальибаста» снова превратится в «Питерса» в Голливуде? Ситуация с подтверждением личности становилась все сложнее и опаснее. Мир следил за американским кинозвездами. Как актер мог притвориться владельцем марокканского кафе? Коля сказал, что я волнуюсь из-за пустяков. Я вернусь в США с рассказом о пленении, пытках и спасении — и тотчас стану настоящим героем. Моя карьера будет обеспечена. Я смогу совершить турне, повествуя о своих приключениях. Я сказал в ответ: «Надеюсь только на то, что о моих приключениях не станут снимать фильм».

Теперь мы носили накидки, защищаясь от мелкой пыли, которую поднимал неприятный непрекращавшийся бриз. Пока мы еще не сталкивались с настоящей песчаной бурей. Суданец предупреждал, что надвигается сезон штормов. Вот, заметил я, очередная причина, чтобы выбрать другое время для поисков Затерянного оазиса. Арабы обожали такие истории. У них часто появлялись книги типа «Где отыскать погребенное золото Египта», «Сладкие колодцы Нубии» и так далее. Арабы верили им, как американцы верили «Нэшнл инквайер», а австралийцы — «Сан»[573]. Они рассказывали истории о мужчинах, которые по глупости отправились на поиски этих мест. Даже назрини с их шумными машинами, как говорил суданец, много раз пытались достигнуть Зазары — и терпели неудачу. Я чувствовал, что вокруг нас собираются призраки, и думал о том, сколько костей сокрыто под толщей песка. Сколько душ, подобно росе, покинули иссушенные солнцем тела мужчин, которые рискнули всем лишь ради того, чтобы доказать истинность легенды? Я вспомнил тающие снега Украины во время гражданской войны, ту белую чистоту, скрывавшую подтверждения миллиона трагедий, миллиона тяжких преступлений. Возможно, мы ехали по останкам всех путешественников, которые погибли здесь, в Африке, со времен Атлантиды до наших дней?

Пепел тех мертвых японцев пролетает через Анахайм[574] и оседает на гигантских ушах Плуто; пепел греков, египтян, арабов и евреев носится средиземноморскими ветрами; пепел из Конго, Индии и Китая парит над поверхностью океанов и континентов. Так много смертей, так много умерших… Каждый вдох, который мы делаем, несет клетки других людей к нам в легкие, в кровь, в мозги. Мы никогда не сможем освободиться от наших предков. Возможно, в пустыне нет больше ничего другого. Я погрузился в особый транс, то состояние между вечным сном и вечной настороженностью, когда человек постигает природу бытия и смысл Божьих велений. Я вытряхивал песок из ноздрей и иногда сплевывал. Я не хотел плеваться. Я даже не хотел расставаться с мочой или потом. Я инстинктивно пытался сохранить любую жидкость, неважно, насколько вредную; я сознавал, что она, несомненно, пригодится в безводном мире. Дюны — в этой части Сахары гигантские красновато-коричневые насыпи — ярко светились в лучах солнца, и по ним струились небольшие серебряные реки, вечно маня иллюзией воды; если после всего этого увидишь настоящую воду, то уже не станешь обращать на нее внимание. Именно поэтому многие искатели приключений находили в пустыне смерть совсем рядом с оазисом. Однажды мы миновали носилки с верблюжьими и другими костями; оставшиеся на песке следы чьего-то лагеря, которые никто не тревожил, возможно, в течение столетия, породили у нас предчувствие медленной смерти. И снова я подумал о мумифицировавшихся трупах, о сохранившихся телах всех тех, которые искали Зазару, но так и не нашли. И с чего нам рассчитывать на снисхождение, если Бог определил, что звайа[575] и тубу, коренные обитатели этих мест, обречены погибнуть в тщетных поисках?