— Ты и впрямь Ястреб, — сказала она, когда я, переводя дух, лежал на куче стеганых одеял. — Ты похож на одну из охотничьих птиц Сая Хаммона. Есть веские причины, чтобы ты прятался весь остаток жизни. Тебя будут выслеживать. Тебе больше не нужна свобода. Тебя к ней никогда не готовили, не приучивали. Тот, кто освободил тебя, совершил серьезную ошибку. Думаю, это сделала революция. Если бы не большевики, ты наверняка стоял бы сейчас на набережной в Одессе, сдавал в аренду велосипеды и был вполне доволен жизнью.

Я мягко заметил ей, что мои притязания несколько больше.

— Слишком многих из вас выпустили в мир, — сказала она. — Девятнадцатый век поглотил век двадцатый. Слишком много безумных птиц прилетает из России, чтобы охотиться на толстых и беззаботных голубей Запада.

Полагаю, она шутила, ведь она все время улыбалась и смеялась. Я думал, что безумна именно она, а не я. Ей очень нравились мои грузинские пистолеты, привезенные мною с Украины, из странствий с казаками. Она была не первой женщиной, которая с удовольствием размышляла о том, как их использовали, при этом упоминая о евреях. Я объяснил Рози: все, что ей следовало знать, — я никогда не нацеливал эти пистолеты на живого человека.

— Они старинные, — сказал я ей. — Они принадлежат мне по праву рождения.

Я не захотел использовать пистолеты так, как она предлагала.

Гашиш, который я поглощал в больших количествах, чтобы успокоить нервы, начал на меня действовать. Я взял пистолеты у нее из рук и убрал в футляр, а потом и в сумку. Эта сумка оставалась со мной всюду. Грязная и штопаная, она была моей единственной связью с прошлым, единственным доказательством моих достижений. В двадцать девять лет я стал успешным ученым и изобретателем, звездой и художником-декоратором множества голливудских фильмов высшего качества; я до последней возможности сражался с красными в дни гражданской войны; я оставил след в американской политике и финансовом мире. Я сделал намного больше, чем любой обычный смертный, — и однако я не был удовлетворен. Вдобавок меня все сильнее изводило неизбежное знание: где-то на грязных, мерцающих настенных экранах, в черно-белом туманном мире, я много раз повторял сцену изнасилования. Я очень плохо помнил, что было на прочих египетских пленках, но я знаю, что мое лицо не всегда оставалось под маской. Неужели мой измученный взгляд до сих пор впечатляет мастурбирующих бизнесменов в Афинах и Франкфурте? Может, он кажется им признаком экстаза? И это — мое единственное бессмертие? Неужели я — иллюзия правды, подтверждающая неприглядную ложь? И потомство запомнит меня как простую фальшивку? Я пытаюсь купить эти фильмы, но никогда не нахожу нужных. Посмотрев их, я могу только молиться о том, чтобы знатокам все задницы казались похожими. Впрочем, мне всегда представлялось странным, что эти фильмы, независимо от запечатленного в них, очень далеки от печальной действительности. Но я слышал, что теперь в Америке доступны и более реалистические картины.