– Тысячи лет… – сказал, словно сам себе, Саммад.

– Тысячи лет, – подтвердил Имран, поняв, что имеет в виду темнолицый с глазами-углями.

– Оставьте их… – сказал Муамар. – Я создам Школу.

Снова наступила тишина. Совершенная тишина. Перестал звучать ручей, онемел костер, застыл воздух, затаилась земля.

Наконец зашелестела ткань. Имран достал из одежды нож. Длинный нож с хорошим, отточенным веками лезвием.

– Никогда бы не подумал, что придется поступать так…

Саммад кивнул.

Беззвездная ночь ничего не поняла.

62

62

Да, обнаружилось перед ними то, что они скрывали раньше.

В темноте кабины завозился Ягер. Он спал сзади, на сиденьях, которые обычно отводятся для отдыха водителя. Фрисснер, которому не спалось, прислушался. Ягер возился, шуршал неведомо откуда взявшимися бумагами, Артуру показалось, что это старые газеты. Хотя откуда они тут?

Если не глядеть в окно, то один к одному Финляндия, куда пару лет назад скинули Фрисснера и его команду. Была страшная зима, казалось, воздух замерзает сразу, только-только покинув рот. Облачко пара осыпается маленькими снежинками. Они имели все шансы замерзнуть тогда, но как-то выкрутились, не без помощи местного населения

Артуру припомнилось, как выскочил, бесшумно передвигаясь по снегу, из-за кустов лапландец, уже совсем седой, но крепкий старик. И каким неуловимым движением соскользнула с его плеча двустволка, мигом отыскавшая самого главного в группе, его, Фрисснера. Помнится, он тогда едва успел поднять руку вверх, и Богер замер, хотя рука все еще судорожно нащупывала курок шмайсера. Остальные даже среагировать толком не успели, старик был больше похож на снежного призрака, чем на человека. Как-то его звали? Мати?.. Кажется, так. Фрисснер почему-то хорошо запомнил только его фамилию. Хейсконен. Да, именно так. Богер потом долго пытался освоить эту наработанную годами сноровку, вскидывать ружье наперевес так, чтобы толстый тулуп не только не мешал, а наоборот… А Каунитц пил с братом того гостеприимного старика свирепую самогонку. Пил наперегонки, да так и свалился на широкую столешницу, а брат Мати Хейсконена, такой же седой старикан, пошел в баню, где долго кряхтел, охал, а потом вышел и уволок бездыханного Эмиля в душную, протопленную комнатушку, где густо пахло осиной, медом и чем-то еще, горьким, перехватывающим дыхание, но невообразимо приятным.

Богер возился на лавке, с интересом разбирая неведомо как очутившуюся на хуторе Мати подборку старых газет. Разных, даже русских…

Капрал Вайс, который на деле был совсем не капрал, а какая-то важная сволочь из штаба, которую было необходимо доставить в нужное место, всю ночь шастал за внучкой или даже правнучкой Хейсконена. А наутро предложил расстрелять всю семью, мол, видели много, не положено, и вообще лапландцы как-то сильно не укладывались в «расовую доктрину» самого Вайса. Его послали к такой матери, а покойный Шиммельпфениг по прозвищу Вонючка просто выбил «капралу» зубы. Тот долго шипел как гадюка, брызгал кровью и утирал сопли, зло поглядывал на Фрисснера, грозил неприятностями. А потом, когда вся группа с потерями перебралась через огромное, едва покрывшееся слабым, как оказалось, льдом болото и до цели оставались считанные километры спокойного пути, заявил, что лично вышлет в эти края карательный отряд. Пусть вырежут всех до единого местных ублюдков..