— Зачем приехал, барорай?
Лицо её было спокойно. Фёдор Иванович хотел подойти ближе, но цыганка властным жестом заставила его остановиться, выставив перед собой растопыренную пятерню. Граф послушно замер, помолчал и спросил:
— Откуда у тебя столько денег?
— Это твои деньги. Ты приносил, я прибирала. Мне чужого не надо.
— Разве я тебе чужой?
— Ты сам так решил, когда уехал, со мной не простился.
Пашенька по-прежнему смотрела без всякого выражения и говорила ровным голосом. Фёдор Иванович переступил с ноги на ногу. До чего же была его цыганка хороша — и до чего похожа на свой образ, который он провёз кругом света, которым любовался бесконечные дни в каюте и бредил у алеутов.
— Три года, — молвил граф. — Три года ты жила… жила вот здесь? При таком-то богатстве?!
— Лад в сердце дороже денег. А чужого мне не надо, — повторила она.
— Дуня! — послышался от дома старушечий голос. — Дуняша!
Пашенька чуть нахмурилась и сказала:
— Идти мне надобно. Зовут уже.
— Дуняша? — удивился граф. — Почему вдруг Дуняша?
— Видишь, барорай, — печальная улыбка тронула припухлые губы цыганки, — ты даже имени моего никогда не спрашивал. Я Пашенькой в таборе была, пока для господ плясала. И у тебя в любовницах. Авдотья меня зовут. Авдотья Тугаева. Добрые люди Дуняшей кличут… Прощай, Фёдор Иванович.
— Дуня! — Старушечий голос дребезжал за спиною графа. — Да что ж за наказание такое?! Не догнать мне её!
Фёдор Иванович обернулся. От дома ковыляла, опираясь на клюку, сгорбленная сухонькая старушка, а перед ней быстро топала по земле босыми ножками весёлая смуглая девочка в короткой рубашонке, с густыми смоляными кудрями, рассыпанными по плечам.
Цыганка бросилась к девочке и подхватила её на руки, приговаривая:
— Кто тут у нас от бабушки бегает?
— Это… твоя? — сглотнув, спросил граф.