Вместо этого люди помнили его легендарную обходительность, необычную походку и сутулость, знаменитые бакенбарды и сотни мелких забавный историй, скопившихся вокруг старика за долгие годы, как папоротники и полевые цветы, выросшие в трещинах старой гробницы. И вот теперь его не стало.

Он влиял на все стороны жизни большинства подданных и собирал воедино этническую свалку империи своим исключительным авторитетом. Всё это ушло. Тем ноябрьским утром что-то изменилось навсегда. До сих пор за линией фронта военные действия Австро-Венгрии казались чем-то не вполне реальным.

Потери были огромными, но сражения происходили далеко, по большей части в чужих странах, и обыватели за чашкой кофе привычно и без возражений принимали жизнерадостные заголовки газетных передовиц. "Премышль захвачен!", "Премышль возвращён!", "Премышль снова взят!", или (за пару дней до разгрома Четвертой армии Пфланцер-Баллтина): "Наша оборона Волыни в состоянии умеренной готовности". Теперь никто больше не мог игнорировать бедственное положение монархии. Люди внезапно осознали, что они мёрзнут и голодают, а конца войны по-прежнему не видно.

Тем вечером в постели между нами, казалось, лежало высохшее тело старого императора. Обычно мы жадно бросались друг другу в объятия — я отсутствовал целых два месяца и строго соблюдал брачные обеты. Но сегодня мы обнимались не как воссоединившиеся любовники, а скорее как двое испуганных детей, заблудившихся в тёмном лесу.

— Ах, Отто,— наконец проговорила Елизавета, — все дело в моём животе? Вот, давай я улягусь по-другому, если мешает.

— Нет, дорогая, дело в не этом.

— Или тебе что, не нравятся беременные?

— Вовсе нет, ты же знаешь, что ты для меня сейчас еще краше, чем раньше. Нет, я не знаю почему...

Она заглянула мне в глаза.

— Неужели ты так расстроен из-за кончины старика? Я не могу в это поверить — в двадцатом веке такого просто быть не может.

— Нет, Лизерль, на самом деле нет. Но пойми — я уже шестнадцать лет служу австрийскому императорскому дому и ни разу не встретил никого, кто мог бы припомнить те времена, когда старик не был императором. Это вызывает во мне странные чувства, я и сам не знаю почему. Возможно из-за войны, из-за того, что мне пришлось повидать в последние четыре месяца. Но я всё ещё связан клятвой с Габсбургским домом.

— Со мной и со своим ребёнком ты тоже связан клятвой. — Она взяла мою руку и положила на свой гладкий, как атлас, живот. — Вот, послушай. Это жизнь — живое дитя, которое через несколько месяцев будет дышать, а вскоре — и ходить. К чему горевать о покойниках? Франц Иосиф и такие как он всю Европу превратили в одно огромное кладбище. Пусть все короли и генералы сгниют, как миллионы молодых людей, которых они отправили гнить в земле. Ну же, мой кавалер ордена Марии Терезии, забудь и о ней, и о Франце Иосифе, и обо всех мёртвых императорах и мёртвые империях. Пусть с нами будет жизнь! Будем любить друг друга, родим дюжину детишек — для людей вроде нас — это единственный способ свести счёты с этими прогнившими уродами.