Совесть, значит? Попомните мои слова: в деле истребления рода человеческого совесть – оружие пострашнее пороха.

Посовещавшись, мы решили составить петицию Гранту, причем я настоял включить в нее выражения и фразы, которые, не сомневался, доведут Кастера до апоплексии. Потом понес бумагу Кастеру на подпись. Тот рвал волосы и клялся, что скорее умрет, но не станет «пресмыкаться перед этой свиньей Грантом».

– Или вы поставите здесь свою «джонхэнкок»[236], приятель, – говорю я ему, – или с вами все кончено. Поймите: было бы в сто раз унизительнее, если бы прошение подписал Терри. Да я вообще едва уговорил его обратиться к Гранту. Если откажетесь подписывать, я за последствия не отвечаю. Терри уже готов умыть руки.

– Правда? – в ужасе вопиет Джордж и подмахивает бумагу со словами, что я – лучший его друг и все такое.

Депеша ушла по телеграфу. Осаждаемый Терри, Шерманом, Шериданом, короче говоря, старым дядюшкой Кобли и остальными[237], Грант наконец сдался. Ответная телеграмма гласила: «Кастер может отправляться в свой полк». Бог знает, почему президент так решил – будь я на месте Гранта, выгнал бы этого ублюдка из армии, хотя бы даже из вредности.

Кастер с этого момента совсем переменился, даже со мной. Помню, какого дурака сыграл он с Терри, ограничившись в порядке благодарности только сухим кивком, а в поезде на Бисмарк даже поделился со мной, что у Терри и не было другого выбора.

– Если бы меня не восстановили, в Седьмом кавалерийском произошел бы мятеж, – заявляет он. – Что стал бы тогда делать наш адвокатишка Терри? Если он о ком-то и заботился, так это о себе самом.

И это после того, как ползал перед ним на коленях, прости Господи! У меня зародилось даже подозрение: не являются ли Кастеры каким-нибудь ответвлением рода Флэшменов?

Подозрение развеялось, когда мы прибыли в форт Линкольн – примерно неделю спустя после отъезда из Вашингтона. Не пробыл я на месте и дня, как сообразил, что Кастер обделен одним качеством, которым все Флэшмены наделены в избытке – умением привлекать к себе людей. Не берусь сказать, насколько симпатизировали ему простые солдаты, но офицерам он явно не нравился. Профессиональные мотивы были здесь ни при чем: убежден, что как военачальника его все уважали, но как человека только терпели. Для меня такой поворот оказался неожиданным – с нашей встречи Кастер постоянно пел дифирамбы про мои успехи и славу, а дело Белнапа взвинтило его до такого градуса, что вынести здравое суждение о характере моего приятеля не представлялось возможным. Теперь, в привычной обстановке, его заносчивость и бахвальство проявились в полной мере, и я быстро осознал: при всех прочих достоинствах Седьмой кавалерийский нельзя было назвать счастливым полком.