Джоб проглотил таблетки, а Клодия держала у его губ флягу с водой. Сделав два глотка, он оттолкнул ее руку.

— Выпей еще, — настаивала Клодия, но Джоб отрицательно покачал головой.

— Не трать зря, — пробормотал он.

— Ну, как теперь? — спросил Шон и пару раз хлопнул по больной икре.

— Сойдет еще на несколько миль.

— Тогда пойдем, — сказал Шон, — а то рана опять засохнет.

Клодия была поражена, как эти двое могли идти в ночи всего лишь с пятиминутными перерывами и всего лишь с жалкими каплями воды.

«И так триста миль, — думала она. — Но это же попросту невозможно. Ни плоть, ни кровь такого не выдержат. Это убьет обоих».

Незадолго до рассвета из леса маленькой черной тенью вынырнул Матату и что-то прошептал Шону.

— Он нашел колодец милях в двух-трех впереди, — сказал Шон спутникам. — Как, Джоб, сможешь?

Взошло солнце, осветило макушки деревьев, и дневная жара начала набирать силу, как в разожженной топке. Когда Джоб окончательно ослаб и просто обвис на ремнях, навалившись всем весом на Шона, до колодца все еще оставалось около полумили.

Шон уложил приятеля на землю и сел рядом с ним. Он тоже был настолько обессилен, что несколько минут даже не мог говорить.

— Ну ладно, по крайней мере, ты выбрал неплохое местечко для отдыха, — поздравил он Джоба хриплым шепотом.

Густые заросли терновника должны были дать им укрытие на оставшуюся часть дня.

Они сделали из травы подстилку для Джоба и уложили его. Он находился в полубреду, его речь была бессвязной, язык заплетался, глаза постоянно затуманивались. Клодия попыталась покормить его, но Джоб просто отвернулся. Однако он с жадностью напился, когда Альфонсо и Матату принесли от колодца наполненные до краев фляги с водой. Утолив жажду, Джоб впал в забытье, и они стали пережидать дневную жару в терновнике.

Шон и Клодия лежали, обнявшись. Она уже так привыкла засыпать в его объятиях. Было ясно, что Шон дошел до предела своих возможностей. Она даже не представляла, что он может быть так вымотан, поскольку раньше думала, что его силы безграничны.

Когда вскоре после полудня она проснулась, он лежал рядом с ней, как мертвый, и она принялась с любовью, даже с какой-то жадностью изучать его лицо. Его отросшая борода начала виться, и она отыскала в этих зарослях два седых завитка. Лицо осунулось, на нем появились морщины, и оно обветрилось в тех местах, где она раньше не замечала. Она изучала эти приметы, как будто могла прочитать по ним, как она это делала когда-то на табличках с клинописью, историю его жизни.

«Господи, да я ведь люблю его, — подумала она, поражаясь глубине собственных чувств. Под лучами солнца его кожа приобрела цвет красного дерева, и все же на ней остался лоск, как на старой хорошей коже, отполированной бережным уходом. — Как папины сапоги для игры в поло».