— Эта вода щиплется, — сказал она, смущенная.

Она улыбнулась совсем по-кошачьи, и он хмыкнул:

— Но вот скажи мне, как же они загоняют этого потрясающего быка на plaza de toros?[103]

— Загонщики знают способ. Говорят, единственный, кто понимает быка лучше, чем загонщик, только рексонеадор[104] — и в тот миг, когда убивает его.

— Господи, — произнес он, внезапно догадываясь. — Ты своими глазами видела, как выбирают быка.

— Мой отец был загонщиком.

— Был?

— Он нашел одного быка, который захотел сражаться прямо в горах, а не на plaza.

Тангейзер воспринял это молча. Он думал, не тот ли это бык, который оставил отметину у нее на лице. Ему хотелось думать, что это бык, а не — как он предполагал раньше — кулак какого-то негодяя. Но он не стал спрашивать.

— Так, значит, ты тоже из номадов, — сказал он.

— Номадов?

— Тех, кто постоянно кочует с места на место, считая, что у него нет дома.

Она прикоснулась к левой груди и сказала:

— Дом здесь. — Затем дотронулась до груди Тангейзера и добавила: — И здесь. — Пока Тангейзер размышляя, не было ли это эротическим предложением, она спросила: — А где твой отец?

— Очень далеко отсюда, в северных горах, — ответил он.

— Ты его любишь?

— Он научил меня ковать сталь, — сказал Тангейзер. — Научил правильно разводить огонь, понимать, что означают оттенки раскаленного железа, научил ухаживать за лошадьми, научил быть честным, научил бесконечному множеству других вещей, лучшие из которых я позабыл, а он — нет.

— Так, значит, он жив.

— У меня нет причин предполагать обратное. Он всегда был крепкий, как вол. Или какой-нибудь из твоих быков. Я не видел его десять лет, — сказал Тангейзер. — А он не видел меня в три раза дольше.

— Не понимаю.