Матиас уронил сорочку на пол.

Он приготовился к боли, но никак не к полной растерянности. Конечно, он испытал облегчение от того, что мертвое тело не принадлежало его жене, но это облегчение было абстрактным – мыслью, а не чувством. Бремя страдания почти раздавило госпитальера. Такого груза ему еще не приходилось нести. Ни что-то материальное – сталь, камень, – ни даже любовь не могли сравниться с этой тяжестью. Но Тангейзер выдержал. Страдание стало его неотъемлемой частью. Он превратился в человека, который носит страдание в себе, и оно не уничтожило его. Может, у него не было на него права? И страдание исчезло? Но разве может исчезнуть подобная тяжесть? Тем не менее она испарилась за одно мгновение, оставив после себя пустоту. Рыцарь ничего не чувствовал.

Он подумал о женщинах, которых сегодня сделал вдовами, о детях, которые уже никогда не увидят отцов, о горе, которое сеял без оглядки и жалости.

Пустоту в его душе заполнил страх, который уничтожила смерть Карлы. Матиас уже привык к ней, как и к тяжелому грузу страдания, причем привык быстрее, чем вдовы.

Он снова повернулся к гробу, в котором не было его супруги.

Где она?

Жива ли?

Страх рвался наружу, грозя уничтожить его окончательно, завершить то, что начало горе.

Если Карла жива, он может снова ее потерять. Хотя неизвестно, хватит ли у него сил оплакать ее во второй раз. Если не хватит, он недостоин жить.

Даже если Карлу не убили в особняке д’Обре, убежать она не могла. Свидетельством тому было тело Алтана Саваса. Только смерть могла заставить серба оставить свою госпожу. С этого мгновения грабители могли делать с ней все, что пожелают. И Тангейзер мог представить их желания. Оставить ее в живых они могли лишь ради развлечения. Кое-кому нравятся беременные женщины. Карла находилась у них в руках целый день – вместе с ребенком, которого она носила. Жива ли она или негодяи позабавились с ней, а потом убили? Матиас никогда не узнает, мог ли он спасти ее от того и другого.

Вот в чем причина его вины и его страхов. Вовсе не горе остановило его на лестнице дома д’Обре и уж точно не малодушие. Это было чувство вины, потому что он виновен: в том, что оказался плохим мужем, в эгоизме, тщеславии и невнимании, в том, что оставил ее одну, во всех неверных решениях, которые принимал в Париже, в том, что опоздал. Это был страх, потому что он многого боялся: отцовства и связанных с ним обязанностей, потери свободы, рождения еще одного мертвого ребенка.

Вот почему у него не хватило смелости подняться по лестнице и встретить обвинения, которые предъявили бы ему мертвое тело Карлы и собственная совесть. И своей трусостью он еще раз предал любимую женщину, бросил ее на поругание чудовищам, поддавшись праведному гневу и жалости к самому себе.