Они без происшествий пересекли Рю Сен-Дени и двинулись на юг по постепенно сужающимся улицам. Издалека доносились редкие ружейные выстрелы, с востока и запада, но залпов слышно не было. Очередная банда убийц вышла на охоту. Гриманд не падал.

Препятствием, которое они никак не могли обойти, были тела гугенотов, усеявшие их путь. След ненависти, жадности, глупости и силы. Тут был и его вклад, и Инфанту стало стыдно. Он убивал не во имя религии – его вера не имела ни названия, ни священников. Но убитому разве не всё равно? Гриманд вспомнил безымянную девушку среди трупов ее родных и близких. Он ее пощадил. А теперь вспоминал собственные слова, сказанные Танзеру: от чего он ее избавил?

Предводитель воров слышал, как рыцарь расспрашивает Эстель о событиях дня. Он почти не прислушивался – мысли его уносились далеко. Вот прозвучало имя Тифани, и Гриманд вспомнил ее лицо, когда она смеялась над ним, называла Самсоном и предлагала его ослепить. Сила ее ненависти озадачила его, но он слишком долго жил с этим чувством, чтобы удивляться. А что касается ослепления – он же брал деньги, чтобы отрезать груди женщинам, и много раз вместе с толпой радовался казням преступников на Гревской площади…

Потом он услышал имя Малыша Кристьена и встрепенулся:

– Эта зеленая жаба моя. Я требую его себе!

Эстель хлопнула его по голове.

– Стой, – сказала она. – И молчи.

– Шевалье? Где ты? – позвал Гриманд Матиаса. – Ты отдашь мне его?

Почувствовав на груди широкую, сильную ладонь, король воров остановился.

– Обязательно отдам – если смогу, – заверил его иоаннит. – А пока терпение, мой Инфант. Слушайся Эстель. Иначе упадешь.

– Ты слышал? – Судя по голосу, Ля Росса сердилась. – Слушайся меня.

– Буду, милая, обязательно буду. Прости, – вздохнул он.

Гриманду пришлось подождать, пока с пути уберут тела, но главным препятствием была, конечно, его слепота. Расстояние, которое днем он проходил за десять минут, теперь словно растянулось во много раз, и на его преодоление требовались часы. Если бы утром он убил Карлу или поручил это Пепину и Биго, то у него остались бы глаза. Кокейн не лежал бы в развалинах, а его мать Алис и многие другие погибшие лакомились бы свининой при свете луны. Но воробышек не летел бы у него на плечах, и он не чувствовал бы биение его сердца, у Ля Россы не было бы сестры, которую нужно защищать, а он сам жил бы и умер, так и не найдя в себе мужества для любви.

Как странно. И как чудесно.

Ему хотелось плакать, но у него не было глаз.

Он подчинялся Эстель и шел вперед.

Гриманд видел лицо матери, лиловое и усталое, – этой женщине не было равных, пока она не назвала Карлу своей сестрой. Да, он подслушивал под дверью родильной комнаты. Младенец никогда не слушался Алис, хотя жадно ловил каждое ее слово и не сомневался в ее мудрости. Он ни разу не сказал, что любит ее. Вместо этого он приносил подарки, которые мать отвергала, зная, что они украдены. А он приносил еще, и она тоже отвергала их, за исключением еды и питья, которыми Гриманд заваливал стол в ее доме.