Смущенно пожав плечами, она встала, стащила через голову свитер, вылезла из джинсов. На ней остались только белая сорочка и трусики с бюстгальтером. Она стояла на ковре в середине номера, чуть краснея, словно девственница, не знающая, что делать в первую брачную ночь. Ник старался не смотреть на нее.

— Я просто хочу, чтобы ты обнял меня.

Ник кивнул. Он слишком устал, чтобы чувствовать смущение. Он разделся и, оставшись в одних трусах, улегся в постель следом за Эмили. Лег рядом с ней, прижавшись грудью к ее лопаткам. Она вздрогнула. Он отодвинулся было, но она ухватила его руку и крепко прижала к своей талии.

— Так хорошо. Просто давно такого не испытывала. — Она вздохнула. — Не этого. Просто… тепла.

— Кажется, я тебя понимаю.

Она снова прижалась к нему. Ник положил ладонь на ее живот, приходя в ужас оттого, что прикасается к таким ее местам, к которым не должен прикасаться, и в то же время желая этого. Он вспомнил, как лежал точно так же с Джиллиан, испытывая такое же смущение, так близко и в то же время чувствуя расстояние. Всегда расстояние.

Он уснул.

LXIV

LXIV

Майнц

Когда Фуст ушел, я принялся бродить по дому. День клонился к вечеру, скоро станет слишком темно и все пойдут отдыхать. Пока еще работы, которые были жизнью и дыханием дома, продолжались. Выйдя во двор, я почувствовал тяжелый запах горящего масла с едким привкусом угольного дыма. На отцовской кухне мы теперь отливали литеры, а там, где раньше мездрили кожи, готовили чернила. В литейной я увидел искры — отлитые литеры доводились на шлифовальном колесе.

Я поднялся по наружной лестнице у пристройки и по переходу прошел в главный дом. Здесь внешняя галерея огибала внутренний двор. Я на ходу смотрел сквозь зарешеченные окна. В той комнате, где когда-то изготовитель пуансонов делал формы для монет, теперь Готц выбивал буквы на медных квадратиках. В соседней комнате отец Гюнтер сидел за письменным столом, склонившись над маленьким томиком Библии. Рядом с ним лежал лист бумаги, а в руке он держал перо, которое, пока он читал, ни на мгновение не останавливалось. Для любого, кто видел писца за работой, это было неестественно: перо танцевало вверх и вниз по странице, явно наобум перепрыгивало через строчки. Оно не останавливалось на одном месте, чтобы вырисовать букву, а оставляло след из точек и коротких линий, какие оставляют птицы на снегу. Если он кого и напоминал, то не писца, а приказчика из купеческой лавки, занимающегося учетом товара. На самом же деле он производил учет всем буквам во всех словах Книги Бытия.