– На нем, поди, веревки нету, – с берега сказал брат. – Это Ванькин обласок-то, а у Ваньки веревки не было. Лед станет – придет и выдолбит. Далеко не унесет.

Мефодий послушался, оставил обласок и поплыл к берегу. Там он стащил с мальчишки фуфайчонку, закутал его в свою и в сапогах на босу ногу пошел домой. Его брат взял мальчишку на руки, чуть ли не под мышку, и понес в ближайшую избу.

«Старообрядцы не сразу привыкают к чужому, незнакомому человеку, – писал Никита Евсеич. – Но, привыкнув, вдруг теряют интерес, мало и неохотно беседуют, а то и вовсе будто не замечают, поскольку считают уже своим. Для дела это тоже плохо…»

Статья посвящалась проблеме сбора книг у старообрядцев, но не была опубликована, копия ее хранилась у Аронова еще с тех времен, когда они дружили с Гудошниковым, у Аронова-то Анна и прочитала ее…

Чем дольше оставалась Анна в горнице-молельне, тем сильнее она сознавала всю сложность, а может быть, даже и тщетность затеянной экспедиции.

– Я, пожалуй, пойду отдыхать, – негромко сказала она. – От Останина пешком шла, устала…

– А иди, иди, – спохватилась Марья Егоровна. – Иди с богом.

Анна вышла из горницы, впотьмах расстелила постель и легла. Ей хотелось послушать, не станет ли Марья молиться после ее ухода – может, что и прояснится в ее поведении? – но сон навалился сразу, душный и глухой. На короткое мгновение показалось, что она снова в своей комнате, в «пятихатке», и за стеной плачет ребенок. Однако и детский плач отлетел и растворился, как убегающий звон колокольчика.

Проснулась она оттого, что ее окликали по имени. Просыпалась долго: то казалось, что зовет ее мать, то Юра, но почему-то в облике Ивана Зародова, то будто она сама стоит у постели и будит себя же. Наконец проснувшись, она увидела перед собой Марью Егоровну. Марья сидела на табурете, словно у постели больного, и в рассветных сумерках лицо ее казалось серым.

– Ты уж прости меня, что подняла ни свет ни заря, – проговорила она. – Хотела вчера тебе сказать, да не смогла. А теперь нутро горит…

Анна приподнялась, прислонилась к спинке кровати, натянула одеяло.

– Ты не пугайся, не пугайся… Тебя обмануть – Бога обмануть… Что Тимофей ко мне не идет – сама ж я виновата, – голос ее был тверд и строг. – И что живет непутево – тоже моя вина перед ним.

– Что вы на себя наговариваете? – хриплым со сна голосом проговорила Анна. – Где же тут ваша вина, Марья Егоровна?

– Ты слушай меня, слушай… Я же Тимофея-то, как Кирилла мой мученическую смерть принял, невзлюбила. Ох как невзлюбила! Грех и сказать… Можно ли сына так-то?.. И потом ровно камень на душе носила… Когда отца-то с милицией в тайгу провожали – беглых искать, – Тимофей повис у него на стремени и орал как блаженный. Мол, не вернется тятька наш. Всегда – ничего, а тут как ошалел парнишка!.. Кирилла-то и правда не вернулся, убитого привезли на волокуше.., И вот запало мне тогда, что будто Тимошка беду накликал. Его бы мне любить, сиротинушку, плакать бы над ним, жалеть его, а мне – будто наваждение… Исповедалась я одной старухе. Она говорит, бес в Тимку вселился, молиться его заставляй. Я его и держала на коленях по целой ноченьке. Бывало, он, сердешный, так и заснет под образами… Видано ли было так мальчишку мучить?