Снизу кричали:

— Партизан, спускайс! Шнель!

Я мечтал о пуле, об одной-единственной пуле, чтобы пустить ее в свою дурную башку. Но и этого мне не дано!..

— Er ist scheinbar waffenlos[99], — сказал Бальдур своим.

— Scheint keiner da zu sein![100] — ответил унтершарфюрер.

— Ты — подонок! — закричал Бальдур на Присудка. — Если соврал, прикажу вырезать язык! Полезай на чердак! Тащи его оттуда!

И он полез, наверно, под пистолетом. Заскрипела приставная лестница. Я встал у люка. Появилась голова в соломенном бриле.

— Послушай, ты, слезай, — лепетал он, не видя меня и давясь от страха. — Хуже будет!

Но мне уже не могло быть хуже. С размаху я ударил ногой изо всех сил. Присудок рухнул вниз. Никогда я не думал, что человек способен так выть. Вой перешел в неясное бормотание. И я снова услышал голос Бальдура:

— Hab ja gesagt — ist waffenlos! Bei lebendigem nehmen![101]

Через несколько минут я лежал на земляном полу клуни, связанный по рукам и ногам. Меня не били, только раз стукнули прикладом, когда связывали. Бальдур стоял надо мной, расставив ноги, точно в той же позе, как на водной станции после нашего заплыва. Он демонстративно говорил со мной только по-русски:

— Как дела, герр хауптштурмфюрер? Интересно, что сказал бы Лемп при виде этой картинки? Тебя, естественно, повесят, но если не хочешь лишних мучений, говори, где твои сообщники.

Он был уверен, что я не один. Я не стал отвечать.

— Молчишь? Раньше ты был разговорчивее. Но мы еще побеседуем с тобой.

Он вышел наружу, оставив одного эсэсовца стеречь меня. Присудок лежал тут же. Он то стонал, то впадал в беспамятство. Бальдур распоряжался во дворе. Теперь он вспомнил о Кощее, но того и след простыл.

Как угнетает солнечная тишина! Машин не слышно на шоссе, и птицы замолчали. Только листья чуть шелестят в знойном мареве...

Я вдруг подумал, что смерть сейчас не пугает меня. Надо же когда-нибудь! Только вот этот танковый корпус... Куда он идет? Зачем? Этого я уже не узнаю... Из двери пышет как из печки. А тут не жарко. Только болит разбитая скула. И пить хочется, но не так мучительно, как в шепетовской комендатуре. Я тогда старался думать об Анни, чтобы забыть о воде... Теперь мысль об Анни, явившись, уже не оставляет меня. Я открываю глаза, и с темного потолка на меня смотрит Анни. Вот ее широкий ясный лоб и четкие брови. Губы улыбаются. Как хорошо я вижу твое лицо, Анни!

Ветерок повеял. Оказывается, запахи тоже бывают печальными. Горький запах... Это пахнут твои руки или, может быть, листья ореха? У этого дерева гладкая, прохладная кожа. Если бы прикоснуться к ней щекой... Ты пахнешь листьями ореха, Анни?..