— Смотрю я… Смотрю… Глаза подводят… Знаю я, кто ты… Знаю… Сказать боюсь…

— Чего же бояться? Светит солнце… Чайки вон над рекой летают… День белый!

— День белый, Никита Алексеевич! Днем покойники в гости не ездят!

Узнала! Но почему же покойник? Это что же, она так высказывает свою обиду, что я не подал весточки? Или?..

— Я не покойник, Анна Ивановна! Живой!

— А говорили, погиб… Где же в такую войну живым остаться!

— Остался, Анна Ивановна! Приехал вот…

— Ко мне приехал?

Что тут скажешь? И не оправдаешься, лучше и не оправдываться.

И взял ее руки. Кисти рук развернуты в разные стороны. Что-то говорил прораб о ее руках. Устали, дескать, руки. Так мы стояли, глядя друг на друга, отыскивая прошлое сквозь пласты времени.

А вот и он, Власьев.

Невысок ростом, сибиряки больше в кость раздаются. Легко спрыгнул с коня, провел пальцами по усам, стряхивая пыль, и к нам. Мы его в правленый ждали.

Твердая поступь, солдатская выправка. Окинул нас коротким взглядом из-под седых, надвинувшихся на глаза бровей. Поздоровались… Сел за свой стол, еще раз посмотрел на нас. Томский товарищ и Волоков вышли. Мы остались вдвоем. Таиться было нечего. Я представился. Он удивился:

— Полковник? Из Москвы? Что же такое стряслось? Далекие наши края. Не говорю — глухие, нет глухих мест, где человек живот… Однако далекие. — Он еще раз взглянул на мое удостоверение. — Дубровин? Алексеевич! У нас тут знают Алексея Федоровича Дубровина… — Он вопросительно посмотрел на меня.

— Алексей Федорович — мой отец…

— Этим и обязаны вашему приезду?

— Нет! Просьба, Николай Павлович! Разговор должен остаться между нами…

— Такое уж у вас учреждение. И без предварения понятно! Так что же? Не плен ли вспомнить приехали?

— Плен…