В пролетке, схваченной у вокзала, чекисты двинулись по указанной улице. Булыжник на ней скоро кончился, как кончились и каменные трехэтажные дома — пошли деревянные, приземистые, за высокими глухими заборами. Фонарей здесь почти не было, улица скудно освещалась лишь светом из окон. Лошадь попала в глубокую колдобину, едва не упала, накренилась и пролетка, чекисты поспрыгивали в грязь и в воду, а возница наотрез отказался дальше ехать.

— Куды «давай»? Куды? — замахал он протестующе руками. — Шею кобыле све́рнем, а она у меня казенная.

— За лошадь мы в ответе, поехали! — приказал Любушкин, но малый уперся, ни в какую. Так бы они, наверное, и спорили, и пришлось бы Любушкину лезть за своим мандатом, открываться, но делать этого не пришлось: вывернулась вдруг из-за угла другая пролетка, с провисшим черным верхом, и Любушкин понял, что им крупно повезло. Чекисты тотчас пересели, и Любушкин велел извозчику отвезти их к дому, где сошли те, двое.

— А откедова знаешь, кого вез? — удивленно спросил молодой круглолицый мужик в брезентовом с капюшоном плаще.

— Я все знаю, мне положено.

— А-а… — догадливо протянул возница и вожжами стеганул лошадь. — Но-о, поворачивай.

— Те двое… говорили о чем-нибудь? — спрашивал Любушкин. Он сидел рядом с возницей, заглядывал в его склоненное лицо, торопил с ответом.

— Ты из угро? Или как? — полюбопытствовал возница. Голос у него густой, сочный, как у протодьякона.

— Ну, примерно…

— А, понятно. Чека. — Возница шумно высморкался, хлестнул лошадь, продолжал: — Говорили, как жа. Но я не шибко прислушивался.

— И все же?

— Ну… какого-то Александра Степаныча поминали… А больше… нет, не помню.

«И за это спасибо, — сердце Любушкина взволнованно билось. — Языкова ты, друг, вез, самого Юлиана Мефодьевича!»

— Заплатили тебе хорошо?

— Да какой там! — возница обиженно махнул рукой. — Товарышши, кабыть, из себя видные, а сунули вроде как нищему. А улица, видал, какая? Вся в ямах, да в грязе́. Ноги кобыле поломаешь. Тьфу!

— Тебя как звать-то?

— С утра Семеном кликали.

— Вот что, Семен. Сейчас постучишь в дом, скажешь, мол, недоволен оплатой.

— Раз ты чека, значит, я пулю могу словить, — ровно сказал Семен. — Какой мне антирес? Жись не наскучила. Баба опять же молодая.

— Не бойся, — успокоил его Любушкин. — Постучишь, скажешь. Под пули не лезь. Ну а не откроют… Тогда уж мы сами.