Какое там расстояние! Вот он, вот — она, в двух шагах. Стиснуть — пуговки от лифчика отлетят, косточки запохрустывают. Начнет вывертываться — можно и успокоить: за нежное горлышко. Только утонченной натуре Мидюшко было противно опускаться до положения своих опричников. Он любил тех женщин, которые сами обнимают, а не тех, которые норовят царапаться и вывертываются из объятий.

Фрося не имела охоты до его объятий. Был у дивчины сердечный дружочек, за которого она — хоть на плаху и знать о котором господину Мидюшко ни в коем случае не следует.

А вот Алеша Корепанов, мил-дружок, о господине Мидюшко знал. От одной мысли, что тот бывает на маслозаводе и пялит глаза на Фросю, Алеша становился сам не свой. «Я убью его!» — горел он жуткой ревностью. Но партизанскому отряду в данный момент нужен был не труп Мидюшко, нужно было масло — лекарство из лекарств для раненых.

Не сдержался Алеша Корепанов. После очередной поездки к тайнику, куда помощница Фроси пятнадцатилетняя Паня Лебеденко относила масло, он доложил: «Был в Шляговке, ликвидировал изменника Мидюшко. За самовольство готов идти под суд».

Но Мидюшко через два дня после своего убийства, бритый, в глаженом мундире, снова был у Фроси.

Прохор Савватеевич — не мальчик, тридцать пять стукнуло.

Враз разобрался, что с Фросей. В те разы встречала с тихой вежливой улыбкой, а сегодня… Так смотрят на живого черта или вставшего из гроба покойника. Выходит, знала, кто и кого убивал.

Прохор Савватеевич слишком сильно любил себя, чтобы после этой догадки видеть во Фросе сбитые сливки. За нежное горлышко бы сейчас. Пальчиками. Покрепче. Полюбоваться, как прекрасные девичьи глазки станут вылезать из орбит.

Но он умел владеть собой. Поболтал, учтиво раскланялся. С дороги все же, пора и на покой.

…Представляющий команду тайной полевой полиции при 624-м казачьем батальоне молодой силезец — пучеглазый, с бородавкой в ноздре, Альфред Марле, отвратительно улыбаясь, сказал:

— Я подозревал, что маслобойка работает не только на благо великой Германии. Выжидал, к тебе присматривался, господин Мидюшко. Очень хотелось знать: зачем шляется туда этот русский? Ты пришел ко мне — и нет теперь подозрений. Иначе висеть бы тебе на березе вместе с девкой.

Мидюшко негодовал. Пока добрался до своего жилья, раскалился добела. Малейшее унижение для него — нож острый, а этот фельдфебелишко паршивый… «Ты, тебе, шляется…» Скотина…

Но Прохор Савватеевич и себя по головке не гладил. Чистоплюй чертов! Все чужими руками хочешь. Почему не пристрелил этих маслоделок? Не пыхтел бы сейчас.