Острые колени Пушкарева мяли палую сухую листву, и в мертвенном шуршании разноцветных ее ворохов всем остальным солдатам слышались удручение и тоска, особенно пронзительные в голом пустом лесу, онемевшем перед медленно сгущавшейся темнотой.

— Песик мой славный, ласковый мой, — нежным голосом нашептывал Пушкарев, по-прежнему не видя и не слыша окружающего. — Умненький ты мой песик, единственный…

Палевые ввалившиеся бока овчарки вздымались и опадали толчками, как в судорогах, а из невидимой раны натекала на смятые листья и тут же стыла бурыми сгустками кровь, пачкавшая одежду и руки Пушкарева.

— Тебе нельзя лежать, Арчи, силы уйдут, совсем ослабнешь. Вставай же, ну!

Послушная уговорам хозяина и собственному желанию жить, овчарка пробовала подняться, скребла вытянутыми лапами по обнаженной земле, но вялые, томительные эти движения оказывались бесполезными, не выручали.

— Хочешь, я тебе помогу, Арчи?

Со стороны отчетливо было видно, что напрасно старался Пушкарев, подсовывая под собаку ладони и помогая ей встать: недавно еще мощное, красивое тело животного обмякло, от былой его упругости и безудержной силы не осталось следа. Однако никто не вмешивался, не давал советов, угадывая, что глух останется к ним Пушкарев, не поймет.

— Что же мне делать с тобой, Арчи, песик мой славный? — спрашивал сам себя Пушкарев и ласково, с любовью дул в огромное, розовое изнутри ухо пса, как бывало, когда играл с дремлющей на солнце собакой, и та потешно трясла головой, терла лапами ушные хрящи… — Ну, подымайся, слышишь?

Трое солдат в прежнем неловком молчании смотрели на хлопоты товарища, на жалкие его потуги одолеть немощь, помешать неизбежному. Наконец, не выдержав, один из них, Баринов, привыкший смотреть на вещи просто, сказал глухо, пророчески:

— Не жилец.

Его толкнули, локтем в бок: стой и помалкивай, не видишь, как ломает Пушкаря, ну и не лезь, пока человеку лихо…

Прямо над головами солдат, пугая неожиданным появлением, свистящим косым зигзагом пронесся дикий лесной голубь-вяхирь, мгновенно скрылся за мелколесьем в той стороне, куда незадолго до случившегося спешным бе́гом стремились и пограничники.

— Зря время теряем, сержант, — понемногу раздражаясь, вновь подал голос Баринов. — Жалей, не жалей — что толку? Нам же нагорит…

Его опять осадили: не понимаешь, что происходит? И еще что-то добавили для профилактики, но тут Пушкарев словно очнулся, поднял на ребят черные сухие глаза, сказал убежденно и зло:

— Он встанет, сержант. Он поды-ымется!

— Конечно! — с готовностью успокоил старший наряда переменившегося в лице вожатого. — Я и не сомневаюсь, Толян. Твой Арчи — сильный пес, ему такая рана — пустяк. — Сержант закусил губу, противный самому себе за вранье. — Во всем отряде другого такого пса нет, верно, Пушкарь?