Почти весь день красноармейцы провели в бою. Воспользовавшись внезапно наступившим затишьем, некоторые ползком пробрались за ближнюю юрту. Под ее защитой начали скакать как одержимые, ожесточенно колотили землю одеревеневшими, негнущимися ногами. Усталые, продрогшие, бойцы честили белых соленым, отборным матом и призывали на их головы всяческие беды. В желудках урчало: с утра никто не ел. Голод глушили махоркой.

Когда Назарка встал, он даже испугался: ноги были чужие и непослушные. Их тянуло и покалывало, будто в кожу впились тысячи иголок. Он неуверенно ступал, пошатываясь, словно пьяный, и встревоженно посматривал на Теплякова.

— Пройдет! — успокоил его дядя Гоша. — От холода и неудобного лежания это. В сегодняшнюю стужу и ознобить — не штука! Взбеленились они, что ли? Прут и прут!

Над городом нависли синие сумерки. Прозрачный туман кутал дома. Из труб мирно закучерявились дымки. Доносилось протяжное мычанье коров и редкий собачий перебрех. Пользуясь затишьем, хозяйки спешили накормить скотину. У линии обороны крепко пахло пороховой гарью. Пустые гильзы с визгом вдавливались в отвердевший наст.

На западе сгущались и тускнели краски, сдвигаемые к горизонту наползающей ночью. Из синевы все ярче проступали звезды. Желтой стружкой прорезался молодой месяц.

После непродолжительного перерыва белоповстанцы вновь принялись стрелять, сосредоточивая огонь на укреплениях. Они, видимо, надеялись, что пули «расклюют» спаянные льдом балбахи и массивные бревна, вмороженные стоймя. Караульные берегли патроны, не отвечали. Большая часть красноармейцев скопилась за ближними домами и юртами, готовая по первому сигналу занять свои боевые места.

Командование ожидало, что белые с наступлением ночи, под покровом темноты, предпримут новую, более ожесточенную атаку. Поэтому красноармейцев пока никуда не отпускали. Однако проголодавшиеся бойцы нашли выход. С разрешения Фролова они отрядили Назарку за хлебом и кипятком. Тот бодро пошагал, хотя в плечах, пояснице и коленях ощущалась вяжущая неловкость и скованность.

Хозяйка дома, где квартировали красноармейцы Фролова, была старенькая, сморщенная, словно пересушенный гриб-обабок, якутка, жена политссыльного. Муж ее, поляк, умер за несколько лет до свержения царизма, дети выросли и разъехались. Матрена Павловна жила одна в маленьком чистом домике, построенном в глубине двора после смерти мужа. Там она берегла его книги.

Увидев грязного, растрепанного Назарку, Матрена Павловна всплеснула руками, разохалась. Она крутилась возле печки и безостановочно, будто заведенная, качала головой и не знала, что ей делать.