Так говорил Катон. На некоторых из его слушателей эта его речь и его пример не произвели слишком большого впечатления; но большинство из собравшихся при виде этого бесстрашия, благородства и человеколюбия позабыло об опасности положения, и смотрело на Катона, как на непобедимого полководца.

Так что они полностью отдали себя в его распоряжение.

– Лучше умереть, – говорили они, – подчиняясь Катону, чем спасти свою жизнь, предав столь совершенную доблесть.

Один из Трехсот предложил дать свободу рабам, и почти все собрание присоединилось к этому мнению; но сам Катон выступил против.

– Это, – сказал он, – противоречит справедливости и законам. Если их владельцы сами подарят им свободу, я приму в свое войско, и только добровольно, тех, кто по возрасту сможет владеть оружием.

Тут же многие поднялись и сказали:

– Мы даем свободу нашим.

– Хорошо, – сказал Катон, – запишите свои заявления.

Желающие записались.

Тем временем Катон получил письма от Юбы и Сципиона.

Юба укрывался в горах, еще не приступив к своему роковому предприятию с Замой. Он хотел узнать у Катона, что он, Катон, намерен делать.

«Если ты решишь покинуть Утику и присоединиться ко мне, – писал он, – я подожду тебя; если ты хочешь держать осаду, я приду к тебе со своей армией».

Что же касается Сципиона, то он стоял на якоре за высоким мысом неподалеку от Утики, и там дожидался решения Катона.

Катон задержал гонцов, которые принесли эти письма, до тех пор, пока не станет точно известно, какое решение утвердят Триста.

Но совет вскоре разделился на два лагеря. Римские сенаторы, которые хотели какой угодно ценой усесться на свои курульные кресла, были полны энтузиазма и готовы к самопожертвованию; они сразу после речи Катона отпустили на свободу и затем рекрутировали в армию своих рабов. Что же касалось остальных, то это были торговцы, судовладельцы и ростовщики, главное богатство которых заключалось в их рабах; слова Катона быстро изгладились у них из памяти и не оставили следа в их сознании.

«Подобно тому, – говорит Плутарх, – как некоторые тела быстро вбирают тепло, и так же быстро отдают его, и остывают, стоит только удалить их от огня, так и этих людей согревало присутствие Катона. Пока Катон был у них перед глазами, пока он говорил с ними, он ободрял и воодушевлял их; но когда они оказались предоставлены своим собственным размышлениям, страх, который внушал им Цезарь, вытеснил из их сердца все благоговение перед Катоном и его нравственной красотой».

И вот что стали говорить эти люди:

– А в сущности, кто мы такие, и кому мы отказываемся покориться? Разве не в Цезаре заключается сегодня вся мощь Рима? Ни один из нас не может назвать себя ни Помпеем, ни Сципионом, ни Катоном. Мы просто торговцы, у которых нет другой славы, кроме честного имени; мы не занимаем никакого места в политике, и не стремимся к этому. Почему же получается, что в то время, когда все люди уступают страху и проявляют покорность даже больше, чем следует, мы, ничтожные, выбираем это время, чтобы сражаться за свободу Рима, и намереваемся в безумном ослеплении выступить из Утики войной против того, от кого Катон и даже великий Помпей бежали, отдав в его руки мировую империю? Что мы делаем? Мы освобождаем наших рабов, чтобы сражаться против Цезаря, хотя мы сами – жалкие невольники, и у нас нет другой свободы, кроме той, которую Цезарю будет угодно предоставить нам. Очнемся же от этого помрачения, осознаем, кто мы есть на самом деле, и, пока еще есть время, обратимся к великодушию победителя, и пошлем к нему просить о снисхождении к нам.