— Алена… Аленка моя…

Сказал он это, прошептал или только подумал? Но она сразу в голос зарыдала вдруг и, прикрывая неслушной рукой лицо и отворачиваясь от него, без сил упала на коленки. Все, что копилось в ней эти дни, наконец выплеснулось наружу.

Впервые, наверное, утратил он всегдашнюю рассудочность действий, очень смутно припоминая потом, как отодвигал стол, как укладывал ее в постель, накрывал подвернувшимся одеялом, потом суетился рядом со стаканом бесполезной воды в руке.

А она металась на подушке, и слезы капельками слетали с ее висков. Потом замерла вдруг и уставилась на Сергея немножко безумными, мокрыми глазами:

— Ты не отдавай меня, Сережка, не отдавай!

Он должен был как-то помочь ей, а она думала — он хочет убежать от нее, и заторопилась, заговорила, предупреждая нервными движениями пальцев, чтобы молчал, чтобы только слушал:

— Ты помнишь, Сережка, ледоход? Я стояла на берегу, а ты бегал там с баграми… Лодки таскал, мокрый!.. Я думала, что умру, Сережка!.. Все перевернулось тогда во мне! Все!.. Думала, дождусь лета — расскажу!.. А ты… Как ни придешь, все мне про Лешку!.. И ты, и другие!.. Пусть они! А ты… — Она опять зарыдала.

Сергей схватил полотенце, намочил его, вытер ей глаза, виски.

Она успокаивалась медленно, тяжело.

Он сел, сжал в ладонях ее холодную руку. На глаза ему попался нож. По поводу этого ножа для Лешки — складного охотничьего ножа с удобной перламутровой рукоятью — она консультировалась у Сергея: хорош ли будет подарок. А потом выкупала его с помощью брата: ножи продавались только по охотничьим билетам. Подчиняясь какому-то неясному побуждению, Сергей повернул складник. На оборотной стороне рукояти было выгравировано золотом: «Сереже от Ольги».

Алена не шевелилась, молча, выжидающе глядя на него.

— Аленка… — Непривычный спазм сдавил ему горло. Он наклонился над ней.

— Сережа, — прошептала она. — Я тебя очень люблю… Очень… — Сглотнула, тяжело дыша. — А теперь уходи, Сережка… За мамой сходи, если она там не нужна больше… — Добавила, когда он в нерешительности остановился на полушаге: — Не бойся, мне уже хорошо. Просто мне долго-долго надо побыть одной… — И слабая улыбка тронула ее губы. — Сегодня, пожалуйста, не заходи, совсем не заходи…

* * *

На следующий день погода испортилась: дул неровный, то заунывный, тягучий, то вдруг шало нарастающий ветер, и мелко, сквозь плотное сито моросил дождь, когда они уезжали из Никодимовки. Анастасия Владимировна решила ехать двумя сутками позже вместе с Лешкиной матерью, которая теперь так и жила у тетки Натальи, Алена тянуть с отъездом не захотела. Был вечер, но густые, рваные тучи, нависнув над поселком, над шапками кедров, сгустили хмарь, и в окнах и на телеграфных столбах в центре поселка уже загорались огни. Когда подошли к автобусной станции, что сиротливо ютилась в одиночестве за поселком, стало еще темней. Пустынно и сыро было на пятачке перед автовокзалом. В лужицах на темном асфальте мерцали тусклые отблески. Алена отказалась войти в помещение и, кутаясь в «болонью» Сергея, остановилась у штакетника, под навесом. Придерживая у подбородка плащ, глядела, на едва различимый в стороне, за вырубкой, лес. Разговор не клеился. Просто не выходил, сам собой увязая в молчании. Было странное ощущение, словно они впервые только что встретились, надо познакомиться, и время от времени Алена поглядывала на Сергея, никак не решаясь на это важное для нее знакомство. Над Южным теплилось неровное, придавленное непогодой свечение. И фары случайных машин, в другую ночь прожекторами высвечивающие облака, теперь вспыхивали неуверенно, коротко и, стиснутые дождем, гасли у самой земли. «Тебе не холодно?..» — иногда спросит Сергей. «Нет, хорошо…» — ответит Алена. И они опять молчат.