Когда я ушел в спальню и улегся в постель, тетушка пришла ко мне со свечою, укутала меня одеялом и вообще держала себя со мною, как родная мать. На меня это произвело такое впечатление, что я стал казаться себе положительно дурным человеком. Я не смел глядеть тетушке Салли в глаза; она же уселась возле меня на постель и долго беседовала со мною, рассказывая все время про Сида и уверяя, какой он великолепный мальчик. Меня положительно изумляла ее словоохотливость. Тетушка словно не могла остановиться и продолжала все время меня спрашивать, как я думаю, не могло ли приключиться с Сидом несчастье? Что если он заблудился в лесу, поранил себя, или убился до смерти, или же, наконец, утонул? Чего доброго, он в эту самую минуту лежит где-нибудь больной или даже мертвый, а между тем она об этом не знает и не может ему помочь. Слезы у тетушки Салли начинали тогда капать градом, я же принимался ее уверять, что с Сидом все обстоит благополучно и что он завтра утром наверное будет дома. Она тогда крепко пожимала мне руку, а иногда даже меня целовала и просила повторить еще несколько раз эти утешительные слова, так как ей становится от них лучше и она чувствует себя не такой встревоженной. Уходя наконец из комнаты, она взглянула мне прямо в глаза одновременно и ласково, и пристально.

— Дверь не будет заперта на замок, Том, — сказала она. — Кроме того, ты можешь всегда уйти из окна по громоотводу, но ведь ты будешь хорошим, милым мальчиком? Будь так добр, не уходи, голубчик; останься ради меня!

Клянусь всеми святыми, что мне очень хотелось уйти и что у меня действительно имелось такое намерение. Понимая, что мне следует непременно по видаться с Томом, я до последнего разговора с теткой и в самом деле собирался улизнуть, — но после ее слов это оказалось для меня положительно невозможным. Я не в состоянии был бы уйти, как говорится, ни за какие коврижки.

Тетушка Салли и Том — оба лежали, однако, у меня тяжелым гнетом на душе. Я не мог поэтому заснуть спокойно. Два раза ночью я спускался по шесту громоотвода вниз и проходил на цыпочках мимо фасада дома. Оба раза я видел при свете стоявшей на окне зажженной свечи, что тетушка сидит, устремив глаза на дорогу, по которой должен был вернуться ее племянник. Я видел даже, что у нее по щекам струились слезы, и мне смертельно хотелось чем-нибудь облегчить ее горе. Все, что я мог сделать, ограничилось, однако, безмолвной клятвой не огорчать ее впредь. Проснувшись в третий раз на рассвете, я опять спустился из окна по железному пруту громоотвода и убедился, что тетушка Салли все еще сидит у окна. Свеча ее успела уже догореть, а седая голова покоилась на руке, так как тетушка спала крепким сном.