«Ну откройся же, откройся, — просил он. — Ах, ты…»

Дверь не поддавалась.

Соболев в ожесточении принялся бить рукояткой пистолета по задвижке — вид такого близкого и недоступного огня бесил его. Он быстро устал, закружилась голова, дыхание стало хриплым и судорожным, холодная и мокрая одежда жгла тело.

Чуть посветлело, мутный заполярный рассвет, лишенный красок, безжизненно холодный, сочился из низких туч. С площадки, на которой стоял маяк, стало видно, как с одной стороны скала полого уходила вниз, а с другой обрывалась прямо в море — именно к этому обрыву его и прибило ночью. Начался отлив, и из воды выглянула литораль — усыпанная камнями коса, которую нельзя было заметить во время полной воды.

Над камнями, выискивая что-то в воде и осатанело крича, носились чайки. Он видел, как несколько птиц оторвались от камней и, медленно взмахивая крыльями и набирая высоту, полетели вдаль, туда, где свинцовое море утыкалось в белесую мглу. И позавидовал чайкам: они летели к берегу, они не знали ни расстояний, ни голода, ни жажды.

Теперь бы глоток воды! Может быть, где-нибудь в расщелинах скалы хранятся крохотные озерца, оставленные дождем?

Он приподнялся, чтобы сползти вниз по пологому склону, поискать воду, но раздумал. Нет, огонь был сейчас важнее, чем вода, — не жажда медленно убивала его, а холод. Ветер приутих, но теплее от этого не стало — одежда была перенасыщена влагой. И при каждом движении ледяные струйки текли по коже. Лежа он облизал сухим, опухшим языком холодную влажную скалу, мягкий, пахнущий гнилью лишайник, росший меж камней.

Потом ему удалось выковырнуть из трещин увесистый обломок скалы. Он поднялся и бил, бил по задвижке, изредка останавливаясь, чтобы вдохнуть побольше воздуха — опавшим легким не хватало кислорода. Чтобы не упасть от головокружения, он как можно шире расставил ноги и левой рукой уперся в дверь.

Задвижка поддалась его упорству — болт медленно выползал из вилки, оставляя след из светлого, не тронутого ржавчиной металла. Дверь распахнулась. Соболев протиснулся в будку и, ухватившись за металлические стержни, подтянулся к горелке.

В стеклах башни при очередной яркой вспышке он увидел свое отражение — вспухшее, в кровоподтеках и ссадинах лицо показалось чужим и страшным; Соболев отвел глаза.

Огонек был упрятан за круглой толстой линзой, прикрытой сверху железным колпаком. Приникнув лицом к линзе, неловко и напряженно вися на стержнях, Иван стал рассматривать устройство горелки.

Из тонкой медной трубочки, идущей от баллона с газом, с чуть слышным присвистом вырывается заостренный, как наконечник стрелы, желтый язычок огня. Он лижет два керамических стерженька, накаляет их. Через каждые три секунды, скопившись в плоском, как тарелка, резервуаре и приоткрыв давлением клапан, к алым стерженькам сильно и резко подается большая порция ацетилена. Это и дает ослепительную, пронзительно-голубую вспышку, заметную проходящим судам даже днем.