Перед самой войной, однако, когда Василий уже служил в армии, отец и его дружки попались. Их осудили, имущество конфисковали.

Василий до того снова возненавидел отца за то, что тот позволил себе попасться на жульничестве и лишиться всего своего имущества, что даже не попытался узнать, где он отбывает наказание. А когда от отца пришло письмо, сын не ответил на него.

С первых же дней войны Василий твердо решил дезертировать из армии. Он считал, что поскольку у него нет уже ни дома, ни отцовского имущества, то ему и не за что драться с фашистами, а лучше спрятаться в какую-либо нору, переждать лихие времена, а потом уже определиться.

На удачу встретился Семен Долгов — бывший детдомовец, сирота. Родители его, врачи, добровольно уехали из города работать в деревню. В двадцать девятом году они заразились от своих пациентов тифом и умерли.

Семена отдали в детдом, потому что никаких родственников у него не осталось. В детдоме его втянули в свою компанию подростки, которые убегали из детдома и воровали на базарах, в магазинах, обворовывали квартиры… Их наказывали, лишали права выхода в город, но они продолжали свое.

Года через три Семен совсем убежал из детдома, превратился в беспризорника, а со временем в опытного вора-домушника — специалиста по квартирным кражам.

В тридцать шестом году он попался, получил пять лет, но через три года бежал из заключения. Поменял свою фамилию, женился, жил в Ростове, но не работал, продолжал воровать. Как Долгова, его и призвали в армию. Служить и тем более воевать он и не думал, тоже как и Маринин, считая, что не за что.

С Марининым они быстро нашли общий язык. Договорились сразу, что дезертируют, но о том, чтобы переходить к врагу, мысли у них не было. Листовками-пропусками они обзавелись на всякий случай. Было другое: дезертировать и ждать исхода войны, а потом уже решать, как быть. Так договаривались и с Кикнадзе…

И вот теперь Василий лежал и размышлял: мог ли он по-другому построить свою жизнь, судьбу? И приходил простой и ясный ответ: мог, не было в его жизни неодолимых препятствий к тому, чтобы жить, как все, — честно и с открытой душой, но он сделал самый глупый, самый жестокий по отношению к самому себе, самый бессмысленный выбор, который изначально обрекал его на поражение. Теперь уже все: осталась еще одна коротенькая пробежка, а потом вечная залежка.

Хорек подвел этот итог так спокойно, будто он касался не его собственной жизни. И Василий понимал, почему он — человек, по натуре своей трусливый, для которого одна только мысль о своей смерти раньше была совершенно невозможной, так безразличен к неизбежному исходу. Он хорошо помнил тот момент, когда воля к жизни и страх перед смертью оставили его. Это произошло в то кратчайшее мгновение, когда Ягуар, бежавший впереди, вдруг приостановился, резко обернулся к дружку, и Хорек успел увидеть до выстрела дуло нагана, направленного на него Ягуаром. Звука выстрела Василий уже не слышал. И сейчас, лежа в чистой постели и в чистой палате среди покоя и тишины, облитых лучами белого летнего солнца, он удивлялся другому: как то ничтожно короткое мгновение до выстрела успело перевернуть все в его душе? Понять эту загадку Хорек был не в силах, хотя ответ лежал на самом верху: Ягуар оставался единственным смыслом и оправданием жизни Маринина. Так уж сложились обстоятельства, что вне Ягуара у Хорька не было никаких целей, желаний, стремлений. Привычка подчиняться Ягуару, делать только то, что требовал он, стало смыслом существования Василия. Выстрел Ягуара вернул Маринина к сути его жизни, но оказалось, что она совсем уже не нужна ему, и не потому, что срок ее оставался очень коротким, нет, он просто не знал, что делать с ней, такой. Прожить ее молча, сцепив зубы и ненавидя? Или тоже молча, но безразлично? А может, прожить, чтобы отомстить Пашке-Ягуару за последний выстрел? Отомстить без злобы и ненависти, а спокойно и разумно, чтобы и его подвести к последней черте, чтобы еще раз встретиться с ним и заглянуть ему в глаза.