— А где Генрих Стуре? — спросила Ильда.

— Как раз под крышею, как и следует благородной особе, — отвечал судья.

— Что же сделают с обоими подсудимыми? — спросила Ильда.

— Лапландец будет стоить порядочной доли углей и смолы, а если и каммер-юнкеру посчастливится, то он может тоже войти с ним вместе в костер.

При этих ужасных словах Ильда, как окаменелая, поднялась со своего стула. Она еще больше побледнела, но Павел отворил дверь в боковую комнату и сказал ей ласково:

— Пойдем, душа моя Ильда, сядь в первый раз за твой собственный стол, в твоем собственном доме, и будем веселы, насколько это возможно.

Но какое могло быть веселье за этим обедом? Один только Гельгештад оживился; крепкий напиток привел его кровь в движение и вывел его из обычной молчаливости. Естественно разговор вращался около предстоящего дня, при чем выяснились некоторые особенные обстоятельства. Из Лингенфиорда получено известие, что Клаус Горнеманн больной лежит в Альтенфиорде. Судья заметил с насмешкой, что это к лучшему, так как иначе пастор не замедлил бы вмешаться в дело.

— А я так все-таки сожалею и желал бы его присутствия; он бы мог сам убедиться, что все совершается согласно с законом и правом. Он написал мне письмо, в котором предлагает отложить дело и доложить о нем губернатору; но я не могу на это согласиться, как бы я не желал этого.

— А почему же ты не можешь? — спросила Ильда.

— Спроси об этом моего дядю, — сказал он. — Вся страна требует справедливости, всякий знает в чем дело. Область Финмаркен имеет свой собственный суд, апелляция к губернатору всеми была бы отвергнута и осуждена. Возбуждение так велико, что на нас смотрели бы, как на предателей прав и привилегий страны.

— Но как можно произвести справедливый приговор там, — воскликнула Ильда, — где, как ты говоришь, так велико и повсеместно возбуждение и озлобление.

Павел пожал плечами.

— Я бы искренно пожалел, если бы приговор был несправедливым. Но преступления Афрайи так ясно доказаны, что ни один суд в мире не может в них сомневаться.

— Измена, восстание, убийство, и при этом колдовство и языческое варварство! — воскликнул судья.

Гельгештад открыл глаза и ухмыльнулся, как в прежние времена.

— Ну-у, — сказал он, — а особенно необходимо, чтобы этот дьявольский старик признался, где лежат его сокровища. Необходимо выжать из него все, что нам нужно знать. Думаю, что ты помнишь, Павел, о чем мы с тобой уговорились. Рассчитываю, что хоть это будет мне служить утешением во всем горе, какое мне причинили эти плуты.

Писцу очень была не по вкусу эта откровенность, он сделал знак Гельгештаду, чтобы тот замолчал, и сказал: