– Троубридж, друг мой, – прошептал де Гранден мне в ухо, схватив меня за рукав, – нас ждет мадемуазель О’Шейн. Пойдемте, посетим ее студию, пока старая Mère l’Oie[305] не поведала мне еще одну из ее мерзких историй о нелепых клириках!

Усмехнувшись, когда я подумал, как партнерша маленького француза могла обрадоваться, услышав, что ее называют Матушкой-Гусыней, я последовал за ним по лестнице, пересек нижний балкон и поднялся по второй лестнице, более узкой и крутой, чем первая, в верхнюю галерею, где мисс О’Шейн ждала нас перед резной дверью огромной пещерообразной комнаты, отделанной потемневшим дубом от плиточного пола до потолка. Свечи были, видимо, единственным способом освещения, доступным в доме; и наша хозяйка зажгла их около полдюжины. Они стояли так, что их свет падал прямо на продолговатую доску с пожелтевшим картоном, прикрепленным к мольберту с помощью кнопок.

– Ну вот, это я начала делать, – сказала она, указывая на эскиз длинным, тщательно ухоженным указательным пальцем. – Это интерьер хлева в Вифлееме, и…

Короткое, полузадушенное восклицание, произнесенное с озадаченной, вопросительно нарастающей интонацией, прервало ее фразу, и она уставилась на свою работу, как будто никогда ее раньше не видела.

Наклонившись вперед, я изучал начатую картину с любопытством. Как она и говорила за ужином, интерьер, грубый, сырой и примитивный, не напоминал хлев. Кубические, необработанные камни составляли стены; своды соломенной крыши поддерживались рядом сходящихся арок с контрфорсами из блоков странного резного камня, представляющих широкие голые ноги, ступни которых попирали венцы отвратительных горгульих голов с получеловеческими, полурептильими лицами, которые под этим давлением сжались в адской муке и гневе.

В центре на переднем плане был поднятый прямоугольный объект, который напоминал мне саркофаг с плоским верхом, а рядом с ним, немного сбоку, вырисовывался слабый, чуть намеченный контур зловещей фигуры с грозно поднятой рукой. На переднем плане внизу преклонилась вторая фигура – вытянутая, смело набросанная женщина с протянутыми молящими руками и лицом, скрытым каскадом нисходящих волос. На заднем плане, предназначенном изначально, по-видимому, для домашних животных (я увидел, что позже тяжелые карандашные штрихи превратили их в человеческие фигуры), – едва намеченный монашеский силуэт в капюшоне.

Я невольно вздрогнул и отвернулся от рисунка, потому что не только в недоведенной линии и в наводящих на размышления штрихах, но и в неосязаемом духе всего было что-то скотское и грешное. Словно предлагалось нечто отвратительное, чреватое мерзким несоответствием похабной песни, напетой в церкви, которую написал бы автор «Господи, помилуй!», или розовой воды, спрыснутой на гниющие субпродукты.