Старик достал из кармана кисет с табаком и газету, сложенную гармошкой. Оторвав клочок газеты, он скрюченными, узловатыми пальцами с обломанными ногтями принялся вертеть самокрутку. Он вертел ее и тихо, но довольно явственно проговорил:

– На-кось, выкуси, злыдень…

Я едва удержался от смеха.

Он старательно облизал самокрутку, такую огромную, что ею могли бы накуриться несколько человек, сунул ее в рот и спрятал кисет.

Затем ловко выхватил из печи огонек, прикурил и опять произнес:

– Вишь чего захотел!

Дед пускал дым в приоткрытую дверцу печки, но дым все же поплыл по комнате. Нестерпимое желание закурить охватило меня. И закурить именно самосада из стариковского кисета, свернуть цигарку из его же газеты. И я не выдержал:

Резко поднявшись, я сел на кровати, спустил ноги и попросил:

– Дедок, поделись табачком!

Он ничуть не смутился, обернулся и поглядел на меня.

У него были сердитые глаза, в которых светились ум и хитрость.

– Проснулись? – опросил он. – А чего проснулись? Вам бы спать себе да спать, господин хороший.

– Привык вставать рано, – сказал я. – И табачку твоего захотелось попробовать.

Старик покачал головой, поднялся, сунул руку в карман и шагнул ко мне.

– Из русских? – спросил он, изучающе разглядывая меня.

– Что значит – из русских? – недовольно произнес я. – Я

настоящий русский.

– Вот я и подумал, что русский, – подтвердил дед. –

Хотя тут вот начальник немец и радист немец, а по-русски здорово лопочут. Не хуже нас. – Он протянул мне кисет и добавил: – Табачок-то дрянной, самоделковый, горлодер.

– Ничего, – сказал я. – Всякий курить приводилось.