– и хозяева сделали вид, что не замечают вольности, –

помолвленные!.

Окна обрызгали зелень кустарников неживым светом.

Взглянув на этот свет и на колеблющиеся занавески, которые выкидывало негромким ропотом говора наружу, ротмистр рассмеялся:

– Как хорошо, Дженни! Мы скоро уедем в Лондон.

Слышно было, как заливался Эдвардс и хихикал

Мак-Мерри. Ему вторил непристойным фальцетом секретарь консульства, приглашаемый лишь в случаях исключительных торжеств. В стороне и молча сидел дряхлый старик, барон с русской фамилией, охранявший когда-то интересы подданных Российской империи на самой границе «сферы влияния». Не так давно его сын сбежал к какой-то разновидности дервишей, познававших истину, наедаясь тугавахтет – кислого молока с гашишным маслом.

Разумеется, он принял магометанство, его объявили святым, но его мать – сидевшая сейчас рядом с мужем – почти потеряла зрение от слез. На бывшего российского консула и его жену почти не смотрели, боясь испортить настроение.

Именно вспомнив о них, Дженни сказала:

– Как глупо, что их пригласили. Какие-то призраки из

Эдгара По. Ты и так грустен сегодня.

– Я? Ты ошибаешься. Я привез из эскадрона остаток раздражения, это верно, но приехал с ощущением человека, сделавшего все, что мог. Я сделал все, что мог. Правда, девочка? Ну, идем, нас ждут.

XXI

И старик Мамед и другой, в бурке, человек из обрушившегося в прошлое – а как недавно оно было, – Ибрагим-Заде вошли крадучись, быстро. Но во дворе их селям5 был спокоен и важен. Они сделали рукою таинственный знак древних заговорщиков.

– Мы знаем о твоем несчастье, Гулям-Гуссейн, – сказал

Ибрагим-Заде, – и тот, кто послал нас, знает…

– Сулейман-хан здесь, в городе?

– Осторожней, Гулям-Гуссейн. Он знает. Он велик своим знанием человеческого горя и всегда отзывается, иногда раньше, чем ты сам о нем проведаешь. Так случилось со мной… Так вышло с тобой. Гулям-Гуссейн. В тот день, когда командир арестовал тебя, он призвал меня и спросил, кто такой векиль-баши Гулям-Гуссейн, которого оскорбил ротмистр Эддингтон.