– Ты гневаешься, дорогой мой брат, – сказал Климент. –

Тебе пригрозили кое-чем на этом бренном свете, маленькой земной потерей, и ты уже раскаиваешься в добрых мыслях, которых когда-то держался.

– Вам, отец Климент, легко так говорить, потому что вы, наверно, давно отреклись от земных благ и богатств и приготовились, когда потребуется, положить свою жизнь за то учение, которое проповедуете, в которое уверовали.

Вы готовы спокойно надеть на себя просмоленную рубаху и колпак из серы, как другой спокойно лег бы голым в постель, – и, кажется, такой обряд был бы вам не так уж неприятен. А я все еще хожу в том, что мне больше пристало.

Мое богатство пока еще при мне, и, слава богу, оно позволяет мне жить приличным образом… Мне только шестьдесят лет, и, скажу не хвастая, я крепкий старик и вовсе не спешу расстаться с жизнью… Но будь я даже беден, как

Иов, и стой я на краю могилы, разве и тогда я не должен был бы заботиться о своей дочери, которой уже и так слишком дорого стоили ваши наставления?

– Твою дочь, друг Саймон, – сказал монах, – можно воистину назвать ангелом небесным на земле.

– Да! И, слушая ваши наставления, отец, она скоро сможет назваться ангелом в небесах – и вознесется она туда на огненной колеснице.

– Мой добрый брат, – сказал Климент, – прошу тебя, не говори о том, в чем ты мало смыслишь. Показывать тебе свет, который тебя только раздражает, – бесполезное дело, но послушай, что я скажу тебе о твоей дочери, чье земное счастье (хоть я ни на миг не приравняю его к благам духовным) по-своему все же дорого Клименту Блэру не менее, чем ее родному отцу.

Слезы стояли в глазах старика, когда он это говорил, и

Саймон Гловер смягчился.

– Тебя, отец Климент, – обратился он к монаху, – можно почесть самым добрым, самым ласковым человеком на свете, как же получается, что, куда бы ты ни обратил свои стопы, везде тебя преследует общая неприязнь? Голову дам на отсечение, что ты уже умудрился обидеть эту горсточку бедных иноков в их клетке посреди воды и что тебе запрещено принять участие в заупокойной службе.

– Ты не ошибся, мой сын, – сказал картезианец, – и боюсь, их злоба изгонит меня из этой страны. Я всего лишь назвал суеверием и неразумием то, что они отправляются в церковь святого Филлана, чтобы разоблачить вора посредством ее колоколов, что они купают умалишенных в луже среди церковного двора, чтобы излечить душевную болезнь, – и что же? Гонители вышвырнули меня из своей общины, как не замедлят согнать и с лица земли.

– Эх, горе, горе, ну что за человек! – сказал Гловер. –