– Только однажды, – ответил Саймон, – когда на

Славный Город напали южане. Я как верный гражданин был призван стать на защиту города наравне со всеми цеховыми людьми, обязанными нести дозор и охрану.

– Ну, и как ты чувствовал себя при этом? – спросил юный вождь.

– А какое это имеет касательство к нашим с тобой делам? – сказал в недоумении Саймон.

– Большое, иначе я не спрашивал бы, – ответил Эхин с тем высокомерием, которое он нет-нет да и напускал на себя.

– Старика нетрудно склонить на беседу о прошлых днях, – сказал, поразмыслив, Саймон. Он был не прочь перевести разговор на другой предмет – И должен я сознаться, мои чувства были тогда далеки от той бодрой уверенности, даже радости, с какою, видел я, шли в битву другие. Я был человеком мирной жизни и мирного промысла, и хотя, где требовалось, я всегда выказывал достаточное мужество, однако редко случалось мне спать хуже, чем в ночь накануне того сражения. Мысли мои были всполошены рассказами, недалекими от истины, о саксонских лучниках: что будто бы они стреляют стрелами в суконный ярд длиной и что луки у них на треть длиннее наших. Только задремлю, как защекочет мне бок соломинка в тюфяке, и я просыпаюсь, вообразив, что в моем теле трепещет английская стрела. Рано утром, когда я с грехом пополам уснул просто от усталости, меня разбудил общинный колокол, призывая нас, горожан, на городские стены… Никогда до той поры его гудение не казалось мне столь похожим на похоронный звон.

– Дальше!.. Что было потом? – спросил Эхин.

– Надел я свой панцирь, какой был у меня, – продолжал

Саймон, – подошел к матери под благословение, – а была она женщина высокого духа, – и она мне рассказала, как сражался мой отец за честь нашего Славного Города. Это меня укрепило, и еще храбрее почувствовал я себя, когда оказался в одном ряду с другими людьми из цехов – все с луками в руках, потому что, как ты знаешь, граждане Перта искусны в стрельбе из лука. Рассыпались мы по стенам, а среди нас замешалось несколько рыцарей и оруженосцев в надежных доспехах, и они с этаким смелым видом – небось полагались на свои латы – сказали нам поощрения ради, что зарубят своими мечами и секирами всякого, кто попробует уйти с поста. Меня самого любезно уверил в том старый Воитель из Кинфонса, как его прозвали, тогдашний наш мэр, отец доброго сэра Патрика. Он был внук Красного

Разбойника, Тома Лонгвиля, и как раз такой человек, что непременно сдержал бы слово, с которым обратился ко мне особливо – потому что после беспокойной ночи я, верно, побледнел против обычного, да и был я тогда почти что мальчик.